Я родился в Москве, в Сокольниках, 17 октября 1942 г. (около 17 часов, точнее неизвестно, но асцендент, безусловно, — Рыбы, пять планет во «включенных» Весах в Седьмом доме).
Когда мне было около 3х лет, родители переехали в Вену, где отец после войны работал переводчиком в комендатуре. Помню акации, Дунай, Пратер (это нечто вроде ПКиО, больше всего мне запомнился детский паровозик, который возил нас вдоль Дуная), белок на могиле Бетховена, часы-кукушку в булочной за углом отеля, где мы жили. Вернулись в Москву в 1948 году. Потом я учился в 1-ой английской школе — заведении весьма «продвинутом» (кроме хорошо поставленного обучения языку преподавалась, например, английская литература, начиная с Песни о Беовульфе) и, как я теперь понимаю, по тем временам весьма демократичном. Хорошо была поставлена математика, которой я увлекался (да и отец у меня был математиком). Кроме того, я учился в музыкальной школе, что наложило свою лапу на большой кусок моей жизни. Мне захотелось стать пианистом, и я упорно поступал (в течение трех лет подряд) в музыкальное училище. В конце концов пианиста из меня не вышло, в институт я поступал уже как музыковед (и закончил его — Гнесинку — в 1969 году).
На последних курсах института я попал в семинар Г.П.Щедровицкого (так называемый «Московский методологический кружок» — ММК), в котором «варился» до 1972 года. Как раз тогда, когда Кружок от занятий собственно методологией перешел к организационно-деятельностным играм, я с ним расстался, написав на прощание Георгию Петровичу, что мне-де обещали способ жизни, а предложили всего-навсего способ мышления. Одним из решающих факторов моего ухода было знакомство с книгой Э.Шюре «Великие посвященные». При всей наивности текста (и тогда вполне мне понятной), из него непреложно следовало, что места, где учат именно жизни, должны быть, хотя найти их не так легко.
Тут же я с попыткой создать такое место и познакомился — попал в Лабораторию биоинформации при радиообществе им. Попова, и там мне — весьма вовремя — дали прочесть «Четвертый путь» и «В поисках чудесного» П.Д. Успенского. Я ушел оттуда года через два, но уже с немалым багажом. Поиски «чудесного» с тех пор стали главным смыслом моей жизни и всех предпринимаемых действий.
А между тем жизнь моя шла своим чередом. Когда я окончил институт, меня взял к себе на работу брат Георгия Петровича, Лев Петрович Щедровицкий (не могу не помянуть его здесь добрым словом), и занялся я, — попробуйте прочесть, не запнувшись, — семиотическими проблемами проектирования пульта управления, а попросту — семиотикой-по-Щедровицкому. По ходу дела компания много ездила по разным конференциям, так что я выступал с разнообразными докладами, писал тезисы и статьи и пр. Запомнилась конференция в Калинине (не то 72, не то 73 года), на которой В.П.Зинченко провозгласил, что «кибернетический бум кончился».
Сразу же здесь отмечу, чтобы к этому не возвращаться, что итогом этой моей довольно насыщенной деятельности оказалась довольно серьезная и опубликованная в престижном сборнике статья о концепции Ч.Морриса, одного из отцов семиотики, из которой в наши теперешние представления перешли понятия о трех «измерениях семиозиса» — синтактике, семантике и прагматике. А другой полезной для меня стороной всего этого оказалось знакомство с жизнью факультета психологии МГУ, где все это происходило. Руководил факультетом тогда ПРОФ.А.Н. ЛЕОНТЬЕВ — оцените анекдот. Хотя позже я был готов многое ему простить за организацию лекций М.К.Мамардашвили, а еще позже понял, что и прощать-то нечего, потому что по сравнению с тем, что делается на факультете сейчас, тогда был — золотой век. А что он в психологии мало что понимал — так ведь и сейчас мало кто мало что в ней понимает, не исключая, разумеется, и автора этих строк.
Для меня «золотой век» прекратился в 72 году, когда было принято решение убрать с факультета всех, не имевших специального психологического образования, так что мне с моим музыковедческим дипломом пришлось искать другой гавани. Через некоторое время я ее и нашел в Лаборатории музыкальной акустики Московской консерватории. Там я сначала всерьез занимался исследовательской работой, разрабатывая методологический проект музыкальной акустики и копая ее историю (жаль, что никому сейчас не расскажешь, какие замечательные люди и какие глубокие проекты мне там встретились; одна только «Элементарная теория музыки» П.Н.Мещанинова чего стоит! — но для того, чтобы разбираться в таких вещах, нужна специфическая подготовка и много неспешного внимания, чего в нынешние времена, — когда и вода не так мокра, как бывало, — не встретишь). Был у нас даже семинар «Акустические среды», унаследованный нами от предыдущего поколения энтузиастов. Но, конечно же, когда наступили «новые времена», все это накрылось медным тазом.
Деньги на жизнь и прокорм семьи я при этом зарабатывал переводами — пригодилась английская школа. Я немного горжусь тем, что еще в те, весьма советские времена, да еще в рамках «эзотерической» тусовки, я позволил себе вполне «капиталистический» образ поведения. Переводил я только то, что считал нужным и полезным для тусовки, но при этом организовывал себе заказы и — трудно сейчас представить себе насколько это диссонировало тогдашнему общепринятому образу мыслей — брал за работу деньги! Впрочем, у меня выхода другого не было, потому что ни на какую «нормальную» работу я устроиться не мог, проходя — за свои оккультяпские занятия, — по «черным» спискам.
Переводилось тогда в нашем оккультяпском «бульоне» много разного, но мои интересы постепенно направлялись (среди прочего) в сторону психологии и психотерапии. Начал я со знакомства с замечательной книжкой Фейдимена и Фрейгера «Личность и личностный рост» (смею думать, что ее перевод был важным образовательным пособием для многих начинавших тогда психотерапевтов), затем, узнав из этого обзора о гештальттерапии, я ею сильно заинтересовался, поскольку перлзовская awareness показалась мне очень похожей на гурджиевское самопамятование.
С этого, собственно, и началась моя работа по синтезу пневмо- и психо-техники, над которым мы продолжаем работать в Мастерской.
А потом я столкнулся с действительно замечательным психотерапевтом — Володей Смеховым. Он за семь или восемь сессий показал мне, что такое психотерапевтическая коммуникация. Он мне показал, что я постоянно не в контакте ни с ним, ни с собой, ни с другими, — ни с чем. И когда я уловил этот вкус, что значит «быть в контакте» — с этого момента и началась Работа всерьез, и моя личная, и то, в чем я мог помогать другим. Все это основывается на состоянии контакта.
Раньше, когда я анализировал кого-то, то видел, что он говорит нечто, «потому что», я догадывался — почему, и мог ему вылепить: «Ты говоришь это, потому что…». И вот до меня стало доходить, что когда я говорю нечто, у меня тоже, наверное, есть какая-то прагматика, но… увидеть это с помощью внешних знаний невозможно. Нужно, чтобы сел кто-то напротив тебя и показал не в знании, а реально, бытийно, будучи с тобой в контакте: «Мишка, ты говоришь нечто, говоря при этом нечто и делая нечто». Вот когда я почувствовал это реально — это ощущение контакта, тогда я понял, что истина не заключается в логико-знаниевой «истинности». А истина бывает, только если есть контакт, и говорить имеет смысл или не имеет смысла в зависимости от направленности и осмысленности этого контакта…
Времена менялись, мои переводы постепенно переставали быть подпольными, я начал их распространять, размножая на ксероксе, обрастая значительной тусовкой уже по этому поводу. Потом мои переводы начали издаваться. А тут времена совсем изменились, наступил «психотерапевтический бум», Москву посетили едва ли не все «именитые» терапевты, кто был к тому времени жив, и мы стали организовываться. Возникла Ассоциация психологов-практиков (АПП) и прочее в таком роде. Поначалу я во всем этом принимал активное участие, поскольку, кроме всего прочего, это давало возможность учиться у многих терапевтов с Запада. Одновременно я начал вести свои психотерапевтические группы. Но об этом — другой текст, об истории нашей Мастерской.