1.
Принято думать, что люди живут в реальности. Слово «реальность», как известно, происходит от латинского слова res, что означает «вещь» или «дело», то есть нечто материально-определенное. Люди полагают, что живут в мире столов и стульев, производства и рекреации (т.е. отдыха ради производства), и т.п.
Впрочем, психологи и социологи многих направлений утверждают, что это не совсем так. Например, с точки зрения школы Л.С.Выготского, в такого рода «реальности» мог бы жить только Маугли — человеческий детеныш, не прошедший аккультурации и социализации. Человек в полном смысле этого слова живет в специфически человеческом, социокультурном мире: мире обобщенных представлений, для которых «вещи» и «дела» являются всего лишь экземплификациями понятий. Во многом аналогична точка зрения американского социолога Т.Парсонса. Значительный вклад в реализацию и развертывание подобных представлений внесли так называемые культур-антропологические и этно-психологические школы.
Следующий значительный шаг в развертывании этих представлений сделал Б.Поршнев, переставив акцент с семантики, то есть содержания культуры, на прагматику, то есть процессы человеческих, межличностных отношений, в результате которых это содержание формируется, транслируется и усваивается. Результатом стало его учение о суггестии как фундаментальной основе самой сущности «человеческого».
Суггестия, по Поршневу, начинается с интердикции (запрещения, остановки), которая прерывает «естественную» жизнь организма в его среде, выводит организм за пределы его собственной «реальности». Например, малыш самозабвенно лезет в лужу, мама сзади кричит ему: «Стой, не лезь!». Сама суггестия состоит в том, что организму (человеку) предлагается вести себя и действовать не так, как он вел бы себя в соответствии со своими собственными потребностями в своей среде, а неким иным, но вполне определенным образом. Например, малышу, который разыгрался с мячиком, велят идти есть или спать. Ему в этот момент ни есть, ни спать совершенно не хочется, у него нет такого внутреннего импульса, но «мама велела, а она лучше знает» (часто так на самом деле и есть).
В момент суггестии реальность (то есть материальная среда с ее «естественными» процессами) как бы «смещается»: она продолжается (в частности, во времени) уже не так, как она «текла», а как бы «под новым углом».
«Смещение» реальности происходит не только для адресата суггестии, и даже не только для ее адресанта, суггестора. Это может касаться среды, окружающей суггестивную пару, в самых разных масштабах. Например то, что малыш не полезет в лужу, даст маме возможность чистеньким привести его в гости к бабушке на день рождения, куда они направлялись, и где малыш будет радовать всю родню.
А вот пример другого масштаба. Представьте себе, что адресат суггестии — военачальник армии, располагающей огромным запасом ядерного оружия. А суггестия состоит в том, чтобы пустить его в ход. Хорошо известно, что при выполнении такой суггестии жизнь на Земле может довольно скоро прекратиться.
Однако автоматическому выполнению суггестии противостоит контр-суггестия: приказание или просьбу можно не исполнить. Важной фазой формирования этой способности у ребенка является так называемый «кризис трех лет», с его «негативизмом», состоящим как раз в отказе исполнять какие бы то ни было суггестии.
Имея это в виду, мы обнаруживаем, что реальность в момент суггестии не сразу «смещается». Сначала она как бы «разламывается», раздваивается. Благодаря тому, что суггестия может быть как исполнена, так и не исполнена, создается своеобразное «зависание»: в тот момент, когда приказание (или просьба) высказывается, еще неизвестно, будет ли суггестия исполнена, то есть неизвестно, по какому из двух возможных путей пойдет реальность. И то, и другое присутствует в этом моменте как возможность, меж тем как действительность (тем более — реальность) еще не определена.
«Смещение» и «разлом» реальности вносят значительные коррективы в привычную картину мира. Мы думаем, что живем в «реальности» — мире физических законов, причинности и т.п. А между тем в любой момент времени люди, выполняющие или не выполняющие различные (в том числе — наши собственные!) суггестии, могут изменить (или не изменить: мама может и не купить мне мороженое, хотя мне очень хочется) эту, кажущуюся такой понятной и устойчивой, «реальность».
Но дело обстоит еще значительно сложнее. Как справедливо указывает Поршнев, ни процессы суггестии, ни процессы контр-суггестии сами по себе, без специальных экспериментальных условий, наблюдаться не могут (хотя мы постоянно имеем дело с их результатами). То, что происходит «у всех на глазах» — это процессы контр-контр-суггестии (к-к-с), то есть подкрепления первоначальной, исходной суггестии каким-то дополнительным воздействием на адресата. Если мама не покупает ребенку мороженое, он начинает ее упрашивать. Если ребенок не слушается, ему грозят наказанием. Если политик не выполняет то, что от него требуется, на него оказывают давление. И так далее.
2.
Здесь полезно предложить некоторые конструктивные элементы, на основе которых могут развертываться более подробные схемы суггестивных, контр-суггестивных и к-к-суггестивных отношений. В них используются термины, впервые предложенные Эриком Берном и модифицированные нами в соответствии с потребностями предлагаемой схематики.
Термины «Взрослый», «Ребенок» и «Родитель» (с заглавной буквы, в соответствии с берновской традицией) определяются нами как психические (то есть прежде всего — коммуникативные) функции, выражающие три экзистенциальных статуса. Экзистенциальная ситуация Ребенка — «в мире за спиной у Родителя». Экзистенциальная ситуация Родителя — «в мире с Ребенком за спиной». Экзистенциальная ситуация Взрослого — «наедине с миром».
Существуют два фундаментальных типа суггестии: Ребенок-Родитель (просьба) и Родитель-Ребенок (приказание). Полезно заметить, что в этих схемах Родитель всегда обращается к Ребенку, а Ребенок — к Родителю. Позже, когда (и если) у человека сформируется функция Взрослого, он может обратиться к другому Взрослому с «предложением», которое по своей природе является не суггестией, а мета-коммуникативным феноменом.
Существуют три фундаментальных типа контр-контр-суггестии: (1) отсылка к устройству мира («Если полезешь в лужу, намочишь ноги и испачкаешь пальто»); это — первый шаг к Взрослению; (2) отсылка к социально-фиксированным позициям Родителя и Ребенка, которые должны обеспечить выполнение суггестии; это — начало социализации, и (3) обещание награды и угроза наказания, то есть произвольность (в отличие от детерминированности: мама захочет — накажет, а захочет — простит, как иудейский Бог по К.Юнгу), переходящая в произвол; это — основа развития воли, а также манипуляций и игр-по-Берну.
Кроме того, в наших схемах используются соответствующим образом модифицированные элементы теории рефлексивных игр по В.А.Лефевру (см., напр., «Конфликтующие структуры»): «Я знаю, что он знает, что я знаю», и т.д. Пример, показывающий, что эти схемы имеют отношение к сути дела, содержится в известном одесском анекдоте: «Хаим, куда едешь?» — «В Жмеринку» — (про себя) «Ага, это он говорит, что едет в Жмеринку, чтобы я подумал, что он едет в Бердичев, но я-то знаю, что он едет в Жмеринку, так чего он мне голову морочит?!»
В сложных контр-контр-суггестивных схемах это развертывается примерно таким образом: «Я согласен сделать нечто, если ты сделаешь свое нечто, но ты согласишься это сделать, если я сделаю нечто третье, и т.д.» Одним словом: «Утром стулья, вечером деньги, но деньги вперед».
3.
Вроде бы, если суггестия не исполнена, то «реальность» продолжает развертываться по не-суггестивной линии. Но специфическая действительность контр-контр-суггестии позволяет суггестору (и заставляет его!) полагать, что, как говорят в той же Одессе, «еще не вечер»: суггестор не принимает отказа. Нужно «нажать» (упросить, уговорить, уломать, пригрозить, пообещать и пр.), и может быть все еще будет так, как суггестору нужно.
«Зависание», характеризующее разлом реальности в момент суггестии, оказывается благодаря этому не моментом, а распространяется на неопределенно долгое физическое время — от нескольких минут до нескольких десятилетий (и больше: горе-иудеи, а вслед за ними и горе-христиане уже несколько тысячелетий не могут толком научиться слушаться своего Бога, а Он все ждет, надеется и посылает им награды и наказания).
Интересно, что, имея свое особое время («квантами» этого времени являются коммуникативные ходы к-к-с, к-к-к-с, к-к-к-к-с и т.д., развертывающиеся в физическом времени в виде процессов устной и письменной речи, написания и отсылки писем, документов и пр.), эта особая действительность не имеет никакой реальности. С точки зрения реальности ее как бы просто не существует, это игра «чистой» воли, точнее — борьба «воль» за реализацию тех или иных возможностей. В физическом мире она может развертываться, грубо говоря, в масштабе прочности тех самых столов и стульев, на которых и за которыми сидят участники процесса.
Так вот, развертывая процессы контр-контр-суггестии, то есть угрожая, обещая, упрашивая и т.д., мы начинаем жить в этой особой, — в реальности не существующей, — действительности. Мама может не покупать малышу мороженое, а он может клянчить неделю и больше. И он при этом будет жить не в реальности, где мама купила или не купила ему мороженое, а в особой действительности, где он просит, убеждает, канючит, упрашивает и пр.
Полезно иметь в виду, что контр-контр-суггестия, то есть канючение и прочее в этом роде, — вовсе не деятельность и вряд ли может быть представлено как деятельность. Здесь нет и не может быть предмета деятельности. Если он есть, как например в случае явной социальной манипуляции, — это другая ситуация, это не касается межличностных отношений.
Для полноты картины (хотя бы минимальной) нужно добавить еще один момент, хорошо изученный и описанный в школе Грегори Бейтсона. Речь идет о парадоксальной коммуникации, которую он назвал «двойной связанностью» (double bind), где нечто утверждается, но одновременно на другом уровне абстракции (его можно назвать, вслед за Бейтсоном, «пометой»), отвергается. Расканючившемуся малышу мама может сказать: «Если бы ты не канючил так противно, я бы купила тебе жвачку». — Теперь малыш «в ступоре»: если он попросит жвачку, значит он опять канючит, и мама накажет его за это, не выполнив его просьбу; а если не попросит, — откуда она узнает, что ему хочется жвачки?
С другой стороны (так начинаются и разыгрываются игры-по-Берну), очень может быть, что малышу вовсе и не нужна физическая жвачка: он жует другую, психическую, имея возможность вволю обижаться (прекрасный способ реализации «эдиповых» претензий). Тогда, даже если мама в конце концов что-то ему купит, это будет «не та жвачка», или «теперь уже поздно», и т.д.
4.
Эта странная, несуществующая в реальности действительность, в которой люди проводят значительную часть своей жизни и которой отдают много энергии, определяется, помимо своей когнитивной специфики, характерным типом эмоциональных реакций: так называемыми «отрицательными эмоциями».
Описание трех «доводов» контр-контр-суггестии, касается исключительно когнитивного «измерения» процесса коммуникации. Но часто гораздо большее значение для успеха к-к-с имеет как раз эмоциональное давление. В этой игре контр-суггестий и контр-контр-суггестий, в попытках одной стороны отказаться выполнять суггестию, а другой — заставить ее выполнить, эмоциональное давление играет огромную и часто решающую роль.
Это можно описать, воспользовавшись (почти буквально) той схемой, по которой Л.С.Выготский описывал превращение инстинктивного движения ребенка, тянущегося к заинтересовавшей его игрушке, в коммуникативный жест. Вначале ребенок, конечно же, не знает, что это «жест», он просто тянется к яркой игрушке. Но для мамы, которая находится рядом (причем именно для того, чтобы ему помогать) это «сигнал»: она видит, к чему малыш тянется, и дает ему игрушку. Этот «сигнал» она сама, посредством своего осознания, превращает в жест. В конце концов и ребенок (для нас сейчас не важно, каков механизм этого развития) начинает осознавать свое действие как жест, как обращение. Причем, как красиво пишет Выготский, ребенок — последний, кто обнаруживает в своем действии обращение, коммуникацию.
С отрицательными эмоциями происходит по существу нечто подобное. Ребенок приобщается к этой специфической «культуре», точно так же, как к любой другой — к речи, предметным действиям, социальным ролям и пр. Сначала ребенок дает просто естественную эмоциональную реакцию (это еще НЕ «отрицательная эмоция» как таковая!) на ситуацию, например, фрустрации. Затем он обнаруживает, что его отрицательная эмоциональная реакция может оказывать влияние на состояние родителей. И постепенно она становится не столько «реакцией», сколько способом воздействия, способом эмоционального давления (как у Чуковского: «Я не тебе плАчу, я маме плачу»).
Можно сказать, что он начинает эту свою реакцию использовать, благодаря чему она из реакции превращается в собственно отрицательную эмоцию как таковую, которая всегда (даже когда это не сразу заметно) является обращением. Соответственно, мы можем указать здесь два фундаментальных типа отрицательных эмоций (и соответствующих эмоциональных манипуляций): «Родительские» (требующие) и «Детские» (просящие).
Однако нужно иметь в виду, что отрицательные эмоции как таковые — это не просто эмоциональное давление, это гораздо более сложный феномен. Это эмоциональное давление в рамках вышеописанной «несуществующей действительности», в которой суггестор отказывается принимать реальность несостоявшегося исполнения его суггестии. Это похоже на обобщенный принцип игр-по-Берну: «зависание» в контр-контр-суггестии фиксируется само по себе, и фактически уже исчезает (или почти исчезает) задача исходной суггестии, а остается только стремление сохранять саму эту ситуацию.
Обобщенным выражением многих игр-по-Берну являются известные в гештальттерапии фигуры «собаки сверху» и «собаки снизу (topdog и underdog) — псевдо-Родительской и псевдо-детской игровых ролей. «Собака сверху» отличается от реального Родителя тем, что она не предполагает выполнения своих указаний. «Собака снизу» отличается от реального Ребенка тем, что она прекрасно понимает намерения «собаки сверху» и не предполагает выполнять ее указания. «Собака сверху» не для того дает указания, чтобы их выполнили, а «собака снизу» не для того их принимает, чтобы выполнять. Они обе играют в свою игру, завися друг от друга прежде всего в том, чтобы эта игра могла продолжаться.
По тому же принципу система отрицательных эмоций отрывается от исходной суггестии и становится средством эмоциональной связи между людьми. Эта связь основывается на замечательном «бы» — «если бы ты вела себя иначе», «если бы ты был другим», — то есть на нежелании воспринимать то, как обстоят дела в реальности.
Можно еще добавить, что основная коммуникативная функция отрицательных эмоций — это назначение себе и адресату (у отрицательной эмоции всегда есть адресат) определенных ролей в этой особой действительности. Например, ворчанием ребенку навязывается роль «Неслуха» (а себе — Родителя-Которого-Не-Слушаются), канючением родителю предлагается роль Обидчика (а себе — Ребенка-Которого-Недостаточно-Любят), и т.д.
Если предположить, что все вышесказанное более или менее правдоподобно (а в этом каждый желающий может убедиться посредством наблюдения за собой и другими), то нетрудно видеть, что бОльшую часть своего времени люди живут именно в такой — совершенно нереальной — действительности, и именно она является основной действительностью так называемых «человеческих отношений», в частности — семейных связей.
Обнаружив это, человек естественно захочет что-то с этим «сделать». Мы полагаем, что это до некоторой степени возможно. Как — об этом говорится во многих других материалах нашего сайта.
Примечание. Читатели, знакомые с концепцией «падшего Dasein» Хайдеггера и/или концепцией социального действия Т.Парсонса, имеют возможность задуматься, как изложенные представления могут быть «кооптированы» в названные парадигмы, и что при этом произойдет.