1. В основе чувства вины (как и стыда, но также и совести) лежит эмоциональный аспект управления поведением.
Первоначально поведением ребенка управляют родители. На каком-то этапе развития у ребенка начинает складываться Внутренний Представитель Родителей (напомню, что с большой буквы в традиции Эрика Берна пишутся названия внутренних, интрапсихических фигур). Мама уже может оставить ребенка во дворе, сказав ему: «В лужи не лезь», — и ребенок, по крайней мере некоторое время, действительно старается обходить лужи. Однако же Ценное Указание через некоторое время забывается, ребенок может просто «заиграться» и забыть о нем. Тогда, увидев мокрые и перепачканные ботинки, мама начинает ребенка ругать, стыдить и «виноватить». (К сожалению, похвалить ребенка, если ботинки сухие и чистые, она чаще всего не догадывается).
Бихевиорист начал бы тут разговор об обуславливании («кондиционировании», как иногда переводят) и подкреплении, и был бы совершенно не прав. Механизм послушания ребенка — совершенно иной. У него складывается Эго, как аппарат управления своим поведением, и этому Эго, как другая сторона монеты, соответствует Самость (Self), — инстанция, к которой можно обратиться и которую мама держит ответственной за поведение ребенка. «Мама заругает», — это не «отрицательное подкрепление», мамины упреки обращены к Самости ребенка и имеют в развитии ребенка тот смысл, что должны укреплять его Самость, ставя эту Самость (то бишь — самого ребенка!) в человеческие эмоциональные отношения с родителями.
Важно, что осмысленной для развития эта форма коммуникации остается до тех пор, пока ребенок имеет возможность исправиться: родители требуют, чтобы ребенок «понял», и в следующий раз вел себя более «ответственно». Конечно, в нашей (извращенной) реальности все это может фальсифицироваться, и как ребенок может «подделывать» признаки «понимания», так и родители могут требовать не реального понимания, а формального «признания вины»; но это именно извращения (в результате которых складываются невротические механизмы), а суть дела — в укреплении Самости посредством эмоционально насыщенной коммуникации. Это похоже на обучение скрипача: взяв фальшивую ноту, он слышит это (или педагог обращает его внимание на фальшь); взятый звук, конечно, уже не исправишь, но это ведь только упражнение, можно попробовать еще раз, и еще, и еще, — и в конце концов найти правильное, чистое звучание.
2. На следующем этапе родительская эмоциональная коммуникация интериоризируется, у ребенка (то есть в его развивающейся, усложняющейся структуре Самости‑Эго) появляется внутренняя инстанция, которая сама способна «себя ругать», «себя стыдить» (стыдить-ся) и пр. Любители гештальттерапии могут здесь поставить вопрос, чем эта, совершенно необходимая для психики структура (лишенный стыда и совести человек — это, наверное, не то, к чему мы стремимся) отличается от невротического механизма ретрофлексии. Скорее всего, позже я к этому вернусь.
3. Для дальнейшего развития переменными в этой структуре являются, (1) предметное содержание «недолжного поведения», (2) источник этого предметного содержания (в нормальной взрослой психике человек сам устанавливает правила своего поведения, в противном случае мы имеем дело с интроекцией), (3) (самое важное для нашей темы) — формы эмоционального взаимодействия инстанций, Внутреннего Родителя и Внутреннего Ребенка.
Для более точного определения чувства вины необходима дифференциация коммуникации, в которой мама ругает/стыдит/виноватит (не путать с «обвиняет»!) ребенка. (В реальности, конечно, происходит, как правило, все это вместе, но мы-то занимаемся теоретическим коммуникативным анализом.)
Когда мама ругает, это просто выражение ее эмоционального состояния: она рассердилась (что, конечно, тоже требует анализа, но — в другой раз).
Когда мама стыдит, это значит, — в основе, — что ей за меня стыдно перед кем-то, и она «приобщает» меня к своему стыду. Кроме того, смысл стыда для развития состоит в акценте на том, что ребенок, которого стыдят, мог бы, если бы захотел, не совершать постыдного поступка (или совершить требуемый). Иначе говоря, этологический смысл коммуникации «пристыживания» состоит в возвышении Эго/Самости ребенка над его (частной) неудачей, но, одновременно, и призыв к нему быть внимательнее, старательнее и пр., то есть тянуться к тому, что предполагается для него возможным. Предметное содержание поведения отступает здесь на второй план.
Что же касается чувства вины, то есть коммуникации, в которой мама «виноватит» ребенка, вызывая у него это самое чувство вины, то тут как раз имеется в виду очень специфическое предметное содержание: недолжное поведение характеризуется как «объективно» нанесшее вред кому-то/чему-то, и вина за этот вред возлагается на ребенка: «Из-за тебя Маша опоздала в школу», «Из-за тебя ботинки испачкались и промокли, и их придется мыть и сушить». Это должно создать эмоциональную нагрузку для Самости, укрепляя в Самости ребенка понимание важности той программы требуемого поведения, которую родитель стремится внедрить.
4. Обратив внимание на значение чувства вины для развития Самости, мы видим, что это чувство может иметь смысл в развитии ребенка, только если имеется в виду повторяющееся проблемное действие (от наиболее обобщенного — послушаться/не послушаться, до мелко конкретного — внимательно, например, относиться к лужам во дворе). Виноватить ребенка имеет смысл только тогда, когда ему предстоит аналогичное действие еще раз (и даже не один раз): «В следующий раз так не делай». По сути такая коммуникация является обратной связью, усиленной обращением внимания ребенка на последствия его неправильного действия, значимые для родителей, для самого ребенка и для окружающих, и педалированием эмоциональной реакции на эти последствия. Предполагается, что дискомфортность этого переживания заставит ребенка «в следующий раз» вести себя в соответствии с управляющим указанием.
В противоположность этому, ответственность предполагает принятие совершенного действия как наличествующей здесь-и-теперь экзистенциальной ситуации: что сделано, то сделано, сделанное реально, «переделать» сделанное невозможно (собственно, в этом и состоит идея «экзистенциальности»). Это другая, противоположная установка сознания.
Еще раз, чуть иными словами. Развитийно понимания коммуникация, вызывающая в ребенке чувство вины, направлена на управление будущим поведением, и в этой коммуникации совершенная ошибка (назовем ее так) имеет смысл лишь как урок на будущее. Ответственность, наоборот, требует экзистенциального принятия ситуации, сложившейся в результате действия — будь оно случайной ошибкой и или намеренным «зло-деянием», и готовность иметь дело с этой ситуацией, то есть с последствиями своего действия.
В жизни взрослого человека наличествует и те, и другие ситуации, и при этом необходимо тщательно различать две описанные противоположные установки сознания. Между тем в невротическом сознании они, как правило путаются. При этом появляется то, что психоаналитики называют «вторичной выгодой»: чувство вины, например, защищает от ответственности, давая человеку возможность не принимать сложившуюся в результате определенного поступка ситуацию, «зависать» в надежде «переиграть» ситуацию «в следующий раз». И наоборот, преувеличенные переживания по поводу последствий определенной ошибки или неудачи могу освобождать от необходимости (или позволять не замечать возможность) «нового старта».
Тому и другому способствуют наличие в нашей культуре, с одной стороны, нежелание иметь дело с реальностью (которая, в частности, складывается в результате наших действий), с другой же стороны — распространенность коммуникативной установки на обвинение. Последнее, в отличие от родительского «виноватить» (ребенка) является тенденцией перекладывания ответственности на других («искать виноватых»).
Человек, который воспитан (или сам себя воспитал) так, чтобы не путать эти вещи, (1) ответственно принимает реальность, в том числе последствия своих действий, (2) вполне эмоционально переживает свои ошибки и «недосмотры» (в психике взрослого человека интериоризированное родительское «виноватить» переживается как досада), (3) не склонен обвинять кого бы то ни было в чем бы то ни было (мы говорим, конечно, о психологических установках, а не о социальных — в том числе юридических — отношениях).
5. Когда родительско-детская коммуникация интериоризуется, это в значительной степени блокирует внешнюю родительскую коммуникацию. В частности, родители уже не могут «виноватить», то есть могут, но ровно настолько, насколько собственный Внутренний Родитель в человеке это пропускает, то есть с этим согласен. Обязанность «виноватить» теперь ложится на саму Самость.
Тут нужно напомнить, что коммуникация, в которой родитель виноватит ребенка, связана с каким-то причиненным вредом. За этот внешний, причиненный вред и цепляется теперь собственное, наработанное «чувство вины», то есть соответствующая коммуникация Внутреннего Родителя и Внутреннего Ребенка.
Однако же сложность состоит в том, что в исходной коммуникации вопрос о том, по поводу чего имеет смысл «виноватить» ребенка, то есть в чем он «виноват», — этот вопрос решал родитель, и по-хорошему речь должна была идти о воспитательных мерах, в которых указание на внешний принесенный вред было лишь средством эмоционального эмфазиса, а не основным предметным содержанием. Впрочем, постепенно таким образом воспитывался общий подход, общая «ответственность», формируется «пастырь бытия», о котором говорит Хайдеггер: будь аккуратен, береги окружающих и окружающее.
Ребенку, интериоризировавшему коммуникацию, в которой родитель его виноватил, поначалу (а часто и не поначалу) очень нелегко откалиброваться: в каких случаях вина действительно есть, а в каких ее нет. Собственно, на этой калибровке и формируется совесть. Совесть, таким образом, в модальности управления будущим поведением, оказывается мерой (и набором форм) ответственности за окружающее, регулирующей поведение.
А в качестве антагонистов совести тут возникают, в частности, те невротические механизмы, которые описывает гештальттерапия. Этим невотическим механизмам в применении к чувству вины будет посвящена следующая часть статьи.