Navigation

1.

В сегодняшней жизни для большинства людей христианство реально не имеет направляющей силы. Большинству людей не приходит в голову «жить христианской жизнью». Кто-то захаживает в церковь, кто-то нет, но для жизни это сугубо факультативно, и большинством людей воспринимается либо как дело социально выгодное, поскольку церкви остаются реальными политико-экономическими силами, либо как экзотика, иногда забавная, иногда — «на всякий случай», «а вдруг чего». Мы живем «светской» жизнью, и нашу реальную жизнь христианство не пронизывает.

Но не всегда так было, и так не было задумано.

У религии есть необходимая функция — связь культуры с Высшим. И теперь эту функцию христианство относительно нашей культуры реально не выполняет.

Между тем, мы не являемся культурой совсем уж вахлаков, полуживотных. А людей отличает от животных существующее в культуре знание о Высшем и какие-то формы — не частные, не случайные, не экзотические, а массово распространенные в данной культуре — реальной связи людей с Высшим, то есть такой связи, которая пронизывает всю жизнь людей этой культуры, за исключением маргиналов (каковые вне культуры именно потому, что они не охвачены, не причастны этой форме «исповедания», этой формы связи с Высшим).

Спрашивается, чем в нашей культуре создается возможность этой связи, и как мы ее «исповедуем»? Ответ достаточно известен, описан во многих книжках. Всем известно, что Бог есть Любовь. Но у большинства из нас слово «любовь» вызывает мысль не о Любви Божьей, а о любви между мужчинами и женщинами.

Если мы внимательно всмотримся (вслушаемся) в свои представления об этой самой любви, — сознательные ли или бессознательные, умные или неумные, рафинированные или грубые, — мы без труда убедимся, что они не сильно связаны с сексом. То есть, конечно, все, что мы думаем и чувствуем по поводу любви между мужчинами и женщинами, до некоторый степени основывается на сексуальных «драйвах», но по своей сути — совсем не про это. Когда люди мечтают о любви, имеют ее или не имеют, вспоминают, забывают, хранят на всю жизнь воспоминания о «счастливом мгновении», — это, скорее всего, не удовлетворение сексуальной «потребности» и не просто «удовольствие». То есть это, конечно, и удовлетворение сексуальной потребности, и полученное при этом удовольствие, но все это — не более чем «носитель», а по сути дела — это моменты Высшего в жизни человека. Это есть принятая в нашей культуре, центральная для нее форма связи людей с Высшим, вмененная нам, как людям, живущим в этой культуре.

Это вполне реально и не очень зависит от наших решений и выборов. Хотя и в этой форме связи с Высшим бывают свои «отказники», как в религии бывают «атеисты». И так же, как в христианстве есть разные направления и школы, именуемые — в зависимости от политической конъюнктуры — «церквями» или «ересями», — так же в отношении этой самой любви есть разные мифы, разные представления, разные «школы» по поводу того, как можно и как нужно эту любовь осуществлять. Конкретные культурные установки очень различны — от платонической любви до оргиастической распущенности, от пуританского брака до «сексуальных меньшинств» — но по сути дела все это про одно и тоже, все это разные разновидности, разные формы «исповедания» этой реальной формы связи с Высшим.

Мы все на это «установлены».

2.

Одной из основных задач христианства является внедрение в человечество милосердия, сходящего по ряду иерархий от Любви. Можно сказать, что  милосердие — это принятие во внимание другого человека как сходного со мной в своей человечности, как сказано: «Не делай другому того, чего не хотел бы получить для себя». Или, как говорил всем в джунглях Маугли: «Мы с тобой одной крови — ты и я». Понимание, что другой человек — такое же существо как я, и ему так же чего-то хочется, и ему тоже может быть больно, и т.п.

Здесь я позволю себе гипотезу, которая состоит в том, что милосердие является алхимическим следствием взаимодействия мужского и женского в человеке. Про мужчину это мне лично понятно до самых печенок. Про женщину вроде бы тоже, потому что женщины, не актуализирующие в себе, в своей психике взаимодействие мужского и женского, тоже оказываются довольно-таки грубыми. Яркий мифологический образ, отражающий эту идею, —  женщины, растерзавшие Орфея.

Если не говорить о редких и очень специальных исключениях, то вырабатывать в себе способность интра-психического взаимодействия мужского и женского, взаимодействия этих принципов в своей психике, можно только интериоризируя, вбирая в себя взаимодействия реальных мужчин и женщин. Женщина обнаруживает (или формирует в себе) Внутреннего Мужчину благодаря взаимодействиям с реальными мужчинами: отцом, братом, мужем. Соответственно, мужчина находит, развивает Внутреннюю Женщину через взаимодействие с реальными женщинами.

Между тем,  христианство, как в своей идеологии, так и в своей практике, оказалось маскулинно-центрированной религией. Если оно и впускает в себя (по необходимости) женские элементы, то как-то сбоку, не очень явно. Конечно, говорится про Софию, и такие течения в христианстве имеют место. Говорится про Марию, и имеются соответствующие Богородичные течения, энергии, но все это находится сугубо на периферии. А в центре — Бог Отец и Бог Сын. И Дух, которому иногда приписывают как бы женские черты, но поскольку он все же Дух, то…

Можно предположить, что эту маскулино-центричность христианство унаследовало от иудаизма. А там отнесение духовного преимущественно к мужскому объясняется, среди прочего, идеологической вовлеченностью в борьбу патриархата с матриархатом. Традиционная иудейская религия преимущественно патриархальна, в то время как в бытовой жизни даже очень сторонний человек может обнаружить явные следы матриархата. Достаточно напомнить, что принадлежность к еврейской национальности определяется по материнской линии. То есть иудейское единобожие получает свое оформление в условиях борьбы надстроечного, идеологизированного патриархального сознания с глубинным течением материнской власти, и оказывается — среди прочего — идеологией противодействия предыдущей исторической стадии развития.

Мессия, о котором они мечтали, Агнец, должен был в принципе примирить это противостояние: противостояние Духа и материи, а с другой стороны — мужского и женского. Но в историческом христианстве этого не произошло, и можно понять, почему: идеологией занимались в те времена почти исключительно мужчины.  И это, — мнится мне, — можно считать одной из причин того, что христианство пока что не выполнило свою миссию, да и не утвердилось как реальное, живое «учение», будучи повсеместно подменяемо политически и экономически ангажированными «конфессиями».

И вот, на грани первого и второго тысячелетий нашей эры, в то самое время, когда (по различным эзотерическим теориям) должен был поступить корректирующий импульс, — он и поступил. Это время, когда, например, появилось богомильство, которое подхватили альбигойцы и катары. Но, кроме прочего, в это самое время, появляется поэзия трубадуров и рыцарские романы — не только легенда о Тристане и Изольде, но вообще вся лирика трубадуров. Появляется культура куртуазной любви, то есть особая культура жизни тех слоев, — очень немногочисленных, придворных слоев, — которые имели возможность осуществлять некоторую особую «культурную» жизнь. Она была связана как раз с этой новой идеологией взаимодействия мужского и женского. Куртуазная любовь — это воспевание, возвеличивание этих отношений, любви мужчин и женщин — не просто как животной сексуальной страсти, а именно как чего-то духовно значимого. Сейчас входит в моду так называемый «артуровский цикл», в нем также формируются основы идеологии мужеско-женской любви. Они оформились к XII веку уже четко и определенно в легенде о Тристане и Изольде, и этими мотивами вся та поэзия пронизана насквозь.

Мы являемся прямыми наследниками этой идеологии. Мы все в нашей личной жизни — прямые наследники легенды о Тристане и Изольде, знаем мы ее или не знаем.

Но поскольку христианская религия — мужская, эти линии, которые должны были сойтись в подлинном духовном единстве, оказались противопоставлены. И мужеско-женская любовь, которая должна была бы занять полноценное место в духовном синтезе, оказалась противопоставлена псевдо-христианской «духовности». Половая любовь для христианина в лучшем случае сомнительна. «Населению» (да и клиру) это позволялось, при особых условиях, поскольку «человек слаб». Как у апостола Павла: лучше не жениться, но если вы без этого не можете, то женитесь, чтобы удовлетворять друг друга и об этом не париться, и, не парясь об этом, заняться делом — то есть подлинно духовной жизнью… И начинается тысячелетняя борьба, заканчивающаяся, слава Богу, победой культуры любви над культурой безлюбовной как-бы-духовности.

Из всего этого следует, что наша теперешняя задача — это задача синтеза мужеско-женской любви и того, что осталось реального духовного в «христианстве», испорченном тысячелетиями межпартийной склоки.