Для начала — простые определения:
Человек, обладающий чувством собственного достоинства, более или менее соответствует в своем бытии тому, чем хочет и считает нужным быть, уважает себя за это, и не парится (а также не парит других) по этому поводу.
Человек, не соответствующий в своем бытии тому, чем хочет и считает нужным быть, в силу этого не уважает себя, однако, парясь по этому поводу, вынужден всячески скрывать «себя-неправильного» от себя и от людей, назойливо подсовывая им себя-не-настоящего, — хотя людям, как правило, нет до него и его «запарок» никакого дела.
(1) Как чувство собственного достоинства, так и чувство собственной важности относятся к сфере Бытия, в отличие от сферы Функционирования.
Это важно понять, потому что часто они выдают себя за аспекты оценки Функционирования. Бывает трудно довести до клиента, — даже на уровне мыслей, а уж на уровне реальности так вообще очень трудно, — такую простую мысль, что если он обнаруживает, что он парится по поводу высоких или низких оценок себя, — это не факт какой бы то ни было «реальности» (то есть не факт того, как обстоит дело с его функционированием), а факт самосознания.
Типичный случай, когда человек начинает говорить, что он, мол, недостаточно профессионален, не заслуживает того и сего, и бывает трудно донести до него идею, что эта возня не имеет никакого отношения к тому, насколько человек может или не может функционировать так или этак в той или иной сфере. Так вот, такой запрос на оценку, не имеющую отношения к делу, фиксация на оценках, — это одна из практик чувства собственной важности. А человек, который практикует чувство собственного достоинства, на таких вещах не заморачивается: он просто делает, что может, а чего не может — не делает, и не прыгает по этому поводу.
(2) У Кастанеды есть простой антидот чувству собственной важности — концепция безупречности. Достойный человек действует безупречно.
Но только нужно очень хорошо понять, что человек не потому является достойным, что действует безупречно, а потому действует безупречно, что практикует чувство собственного достоинства.
Если это понять, жизнь реально меняется.
Безупречность не требует высших баллов по всем возможным и невозможным предметам, зато она требует тщательно продуманной стратегии и тактики, более или менее охватывающих по крайней мере важнейшие, наиболее значимые пространства жизни.
Безупречность, попросту, состоит в том, что человек реально делает в некоторой данной области все, что может и что считает нужным. Если вообще считает нужным что-нибудь здесь делать. А если не считает, то не делает.
Важно еще, что концепция безупречности ориентирована не на экстремумы (максимум того, минимум сего), а на оптимумы.
(3) Вопрос. А если человек сомневается, не знает, нужно ли делать нечто, или не нужно?
М.П. Та субличность, которая сомневается, — не та, которая должна что-то делать. Это относится к внутренней иерархии функционирования. Если я решил, что я нечто делаю, я вызываю Внутреннего Исполнителя, и он это делает, наилучшим возможным для меня образом. Если по дороге выясняется, что, может быть, этого делать не надо, — решение будет принимать не исполнитель, для этого есть совершенно другая субличность, даже группа — штаб и Ответственный Родитель. А исполнитель, пока ему не дали отбой, делает то, что нужно делать, наилучшим образом.
(4) А что касается сомнений, то в этом есть момент, который не всегда легко понять, но который сильно облегчает ситуацию. Во многих случаях оказывается, что выбор не значим. В той степени, в какой человек приучен действовать безупречно, делает он то или это, во многих случаях не так важно.
Вот типичная ситуация: юноша колеблется — поступать ему на тот факультет или на этот… А это на самом деле в большой перспективе относительно безразлично. Гораздо важнее то, как он будет делать то, что выберет. А после того, как он проучится чему-нибудь свои пять-шесть лет, закончит тот или иной факультет, жизнь его все равно изменится так, как он не мог предполагать, когда «мучился выбором».
Выбрать «правильно» человек часто не может, поскольку оснований для выбора у него нет.
(5) Критерием безупречности можно считать совесть в гурджиевском смысле слова.
Совесть — это собирание воедино всего что ты имеешь: чувствуешь, думаешь, переживаешь, — по данному поводу. В нашей технике — это встреча всех заинтересованных субличностей за круглым столом и достижение консенсуса.
Практика совести требует специальной техники, которую нужно нарабатывать. Когда-то у нас была группа под названием «Не врать себе», это и была работа над совестью. Время от времени мы эту группу возобновляем.
Дело в том, что где-то в человеке есть место, где он, если он врет себе, знает, что врет. Надо приучить себя останавливаться и прислушиваться к этому месту. Если есть ощущение «здесь я себе вру» — значит действие не безупречно, нужно останавливаться, искать, находить.
На этой линии есть две важные вещи.
Одна — обхождение с чужими, наспех присвоенными и толком не освоенными представлениями о жизни (в гештальттерапии они называются «интроектами»), на которые человек заставляет себя равняться. Куча «внутреннего народа», субличностей в человеке готовы «сдать» его на суд абстрактным «им» («людям», хайдеггеровское das Man) и пусть-де «они» меня рассудят. Однако «их» так много, и все они противоречивы, что жизнь проходит в невозможной (и бессовестной) (по)пытке угодить всем. Человек, практикующий совесть, должен по важным для себя пунктам найти свою, лично прочувствованную, точку зрения. Помните: «на том стою и не могу иначе»? То, что важно и имеет отношение к делу, должно быть самостоятельно продумано и авторизовано.
С другой стороны, когда доходит до действительного дела, оказывается, что трудную ситуацию нужно «распредметить» и «перепредметить» — то есть увидеть многое иначе, по-новому. (Описана она, например, в моей книге в истории про Тапочкина, который обнаружил, что понятие «отец», оказывается, в нашей реальной жизни весьма растяжимо).
Достоинство может иметь только человек, практикующий совесть. Тогда он имеет корни и критерии оценки не во внешней оценке, а в собственном безошибочном чувствовании, что для него (то есть «с его стороны») хорошо и что плохо.
Гурджиев утверждает очень сильную вещь — что семя совести вложено в каждого человека (психически нормального, конечно, — не имбецила). А дальше люди в этом отношении различаются тем, насколько они совесть практикуют и насколько ее выращивают и развивают.
(6) Теперь — с точки зрения психологии развития. Лет 5-6 тому назад у нас был семинар по стыду. Там рассматривалась гипотеза, что чувство собственного достоинства может возникнуть (в том числе) в результате переработки изначального чувства стыда.
Происходит это следующим образом. Стыд является первой или одной из первых эго-эмоций: попав в ситуацию, когда «маме за него стыдно», ребенок эмоционально узнает, что он — некое отдельное, социально представленное существо. Ребенок очень остро чувствует, воспринимает и перенимает эту эмоцию и очень остро перенимает эту, довольно в общем сложную, структуру коммуникации, когда «маме стыдно за меня».
Этим, собственно, отличается ребенок от младенца: за младенца не стыдно никому. Написал в пеленки, — и что такого? А вот когда при гостях, в платьице, в красивых колготочках выбегает девочка и вдруг она написала на ковер, — маме за нее стыдно. И девочка тогда обнаруживает, посредством этой эмоции, что она могла бы так и не делать. Маме стыдно именно потому, что девочка уже могла бы так инее делать. Это от нее зависит, и поэтому маме (которая с ней отождествляется) за нее стыдно.
Конечно здесь важно, чтобы это переживание соответствовало, как любит говорить Кохут, фазе развития. Потому что если она еще не может управлять своим сфинктером, не знает, как это делается, и попадает в эту ситуацию, — это нехорошая для ее развития ситуация.
Так вот, достойный человек либо знает, что он может с какой-то ситуацией сделать, либо знает, что он с этим не может — здесь и теперь — сделать ничего. Очень важно пережить социальные ситуации, в которых вроде бы социально принято, что что-то не так, а ты с этим сделать ничего не можешь. Если ты изнутри во всем объеме своей совести знаешь, что здесь что-то не так, это надо пережить с достоинством.
Значит, когда ребенок знает, что с этим делать, — в следующий раз он с гордостью скажет (себе или маме): «Вот, я просидела в гостях два часа и не описалась. Правда, я молодец, мама?» И мама скажет: «Да, ты молодец». А потом наступает момент, когда это перестает быть предметом гордости, а становится предметом само собой разумеющегося достоинства: девочка становится человеком, который уверенно не писает на ковер.
— А при чем здесь совесть?
— Если она могла удержаться и не удержалась, тут совесть ей и говорит: «Ты ведь могла. И нечего оправдываться тем, что-де заигралась, забыла…»
А дальше начинается моя любимая история про англичанина, который, оказавшись на необитаемом острове, строит три дома: один чтобы в нем жить, другой — клуб, в который он ходит, и третий — клуб, в который он не ходит. «Клуб, в который я хожу,» — это набор вещей, которые я уверенно и определенно от себя требую. А «клуб, в который я не хожу» — это набор вещей, которых я уверенно и определенно не делаю. Это имеет отношение к совести потому, что идет перпендикулярно множественности субличностей, делает как бы «разрез» поперек всех «многих я», — как сечение нескольких переплетенных трехмерных фигур. Потому что, как правильно написано у Успенского, один «я» не лгу, потому что лгать не могу, зато появляется другой «я», который не может не солгать. Все шито-крыто. А если у меня есть клуб, в котором известно, что я вообще, скажем, не лгу — это другое качество бытия, это бытие «под совестью». Я для этого должен просмотреть все свои субличности и проверить, все ли они пришли в этот клуб? Не убежал ли кто-нибудь в тот?
— Действительно, в какой-нибудь момент времени у меня могут быть «не все дома», не все субличности. Вот в данный момент я устроил собрание, у меня, вроде бы, все явились, и я такой, вроде бы, достойный. Но как я могу действительно убедиться в полноте явки субличностей на это собрание?
— Это достигается практикой. И это и есть совесть. Ведь внутри себя, на каком-то уровне, ты это чувствуешь. Еще раз: уважаемые люди нам обещают, что такой орган у нас есть, так что нам остается только практиковать.
Вот тебе дополнительный образ. Это из «Хасидских притч» Мартина Бубера. Сомневающийся в вере иудей приходит к раввину и спрашивает: «Ну как же так, когда Адам согрешил и сбежал в пустыню, а Бог — вроде бы всемогущий и всезнающий, — приходит в рай и спрашивает: «Адам, где ты?» Что же, всемогущий и всезнающий Бог не может найти Адама?» А раввин отвечает – «Бог-то знает, где Адам. А вот знает ли Адам, где он?»
Совесть-то твоя знает и всех в кустах видит! А вот знают ли не явившиеся на собрание субличности, что их видно? Зайчик за камушек спрятался, а ушки торчат. А мама с ним нежно так разговаривает: «Где же мой заюшка?»