Человек — существо общественное, «zoon politikon», как говорили древние. Однако в какие-то моменты и в каких-то отношениях человек — сам по себе. Люди часто путают, когда можно рассчитывать на совместность, а когда и где можно и нужно остаться с самим собой. Чтобы представить себе, как это устроено, можно воспользоваться образом слоеного пирога: слой совместности, слой одиночества, опять слой совместности, опять слой одиночества — и так далее. Сейчас я попробую более или менее систематически рассказать про эти слои.
1.
Прежде всего, известно (хотя бы из концепции Выготского), что человек — дитя своей культуры, и вне социокультурной ситуации, вне освоения определенного культурного набора человека вообще нет. То есть нельзя понимать дело так, что-де вот есть человек, а потом он осваивает какую-то социокультурную действительность. Человек только и становится человеком в рамках освоения определенной социокультурной действительности. Известны, например, истории про всяких Маугли, то есть детей, которые в своем развитии по тем или иным причинам оказались вне социума, вне людей; они в некоторых случаях выживают, их потом находят, но это не люди, это человеческие детеныши, не ставшие людьми.
Такое положение дел делает нас всех причастными единой действительности. Хотя бы постольку, поскольку мы владеем языком. Даже если мы владеем разными языками, то в человечестве нынче все языки в большей или в меньшей степени взаимоконвертируемы. И, постольку, поскольку мы созданы из различных культур, мы все являем собой, так сказать, грибы из некоторой общей единой грибницы. Как афористично формулирует это И.Н. Калинаускас: «Человек сделан из людей». И в этом мы все, естественно, совместны, и без этой совместности людей вообще нет. То есть мы все являемся адресатами и адресантами, субъектами и объектами всеобщей коммуникации, и в этом мы все находимся в некоторой совместности.
Другой край, относительно Выготского, — Хайдеггер, который показывает, что в своем самосознании человек неизбежно сам по себе. Нагляднее всего это показывается через идею смерти: мое сознание, как мне понятно, умирает вместе с моей смертью, и никто мне в этом не поможет. Тут можно напомнить также повесть Толстого «Смерть Ивана Ильича». Как только человек ухитряется реально схватить идею смерти и пережить этот ужас, так в этом переживании он обнаруживает, что он один и сам по себе. И это переживание он ни с кем не может разделить, здесь ни у кого никого нет. Это — второй полюс, экзистенциальный.
Итак, один полюс — социокультурный, где мы все — люди лишь постольку, поскольку мы вырастаем из определенной культуры. А второй полюс — экзистенциальный, где мое существование — это сугубо мое существование, и там ни у кого никого нет.
Эти предельные переживания настигают нас редко, это — фундамент. А повседневно мы просто в этом находимся, и на каком-то уровне как само собой разумеющееся знаем, что, с одной стороны, и в одном смысле мы все — люди-человеки, а с другой стороны, — экзистенциально, — каждый сам по себе.
2.
Дальше мы обратимся к трем сферам, которые я однажды уже очерчивал, от которых необходимо отстраиваться, чтобы встать на свои ноги и быть свободным: социальной, семейно-родовой и невротической.
Начнем с социальной сферы. Приобщение к культуре, вырастание в рамках культуры, приобщение к языку и прочим достояниям культуры происходит у ребенка в определенных социальных условиях. Ему не просто вменяют язык, как, допустим, инсталлировали бы программу на компьютер, а это происходит в реальном процессе его жизни, и в этой жизни он находится в определенных социальных условиях. И наряду с освоением общекультурных содержаний он одновременно врастает в некоторые определенные социальные отношения. Некоторые социологи используют тут термин «социетальный», чтобы не путаться в словах: все человеческое социально, но кроме того люди находятся в определенной социетальной действительности, то есть в определенных социальных отношениях. Прежде всего ребенок растет в семье, потом, может быть, его водят в детский сад, потом он пойдет в школу. Таким образом, поначалу он врастает в систему семейных отношений, потом в систему более широких социальных отношений.
В социализации ребенка можно различить два этапа (в рамках нашей культуры, разумеется): один этап — жизнь ребенка только в семье (детский сад тут, как правило, не много что меняет), второй — когда около 6-7 лет дети поступают в школу и их жизнь разделяется между семьей и школой. Сначала семейные отношения составляют для ребенка весь мир и представляются очевидными, а потом ребенок в школе и сталкивается с таким феноменом как социальная норма, и если в его семье какие-то общепринятые социальные нормы не были известны или нарушались, то его в школе начинают приобщать к этим нормам. Например, ему объясняют, что «так не говорят» и «так не пишут». А он может, — если он наивный, открытый и свободный ребенок, — сказать: «А моя мама всегда говорит так». И тогда этому ребенку говорят: «Твоя мама говорит неправильно». То есть ему вменяется понятие социальной нормы, и он оказывается подлежащим социетальным нормам данного локуса.
В нашем социокультурном локусе достаточно определенно разделены Gemeinschaft и Gesellschaft, «община» и «социум». Община как совместность, а социум — собрание относительно атомизированных индивидов, которые договариваются между собой. В семь лет, придя в школу, человек начинает обучаться жизни в социуме, — в обществе атомизированных индивидов. Ему объясняют, что есть нормы, законы, их надо соблюдать, иначе следуют соответствующие репрессии. Это подробно описывает Талкот Парсонс и — добавлю, поскольку мало вероятно, что кто-нибудь будет читать Парсонса, — использует, а местами пересказывает Кастанеда.
К общине мы перейдем, когда будем говорить о семье. В общине все люди связаны и имеют неформальные обязательства друг относительно друга, а в социуме индивиды атомизированы и связаны через нормы, законы, социальную деятельность и прочее.
Мы с вами живем в очень интенсивно замешанных социальных организациях и организмах. В некоторых традициях их называют «эгрегоры»: совокупности людей, задействованных в определенной совместности — нация, город, партия, рабочий коллектив, фирма, корпорация, государство. Всему этому мы неизбежно принадлежим, изначальное положение наше состоит в том, что почти у каждого из присутствующих есть паспорт, прописка, место работы и прочие «учеты». И все это определяет наше положение в определенных совместностях, там мы что-то должны и нам что-то должны, типа пенсии или пособия по нетрудоспособности. Этого бывает больше или меньше. Скажем, в советском обществе этого было очень много, в теперешнем обществе этого гораздо меньше, но этим совместностям мы принадлежим. Может быть мы в состоянии, — если в состоянии, — это как-нибудь отработать. По-хорошему следовало бы каждой/каждому из нас завести такой листочек и представить себе учет: к чему это я принадлежу, и каково мое там место, моя роль. Понятно, что бывают совместности добровольные, бывают изначально заданные, и т. д. — эту тему можно долго развивать, но пока достаточно заметить, что мы принадлежим многим социальным общностям.
С другой стороны, в так называемом «буржуазном обществе», — и это принцип его устройства, — каждый сам за себя. Имеются некоторые формальные обязательства тех или иных социальных организаций по отношению к каждому, — но они чисто формальные, и на них можно рассчитывать ровно в той мере, в какой ты подпадаешь под соответствующую форму. Если ты принес документы, которые нужны, чтобы получить пенсию, ты ее получишь, если у тебя этих документов нет, ты пенсию не получишь и никого не интересует, как ты там живешь, что ты будешь завтра есть. Мы потом перейдем к родо-семейным отношениям, там все иначе, пока я говорю именно и только об аспекте буржуазного социума. Допустим, во Франции это еще сильнее, чем у нас. Там, скажем, есть такая тенденция, что заботиться, например, о родителях — бессмысленно, для этого есть соответствующие социальные службы. Рассказывать о своих бедах или переживаниях друзьям — бессмысленно, для этого есть психотерапевт, который тебя профессионально выслушает, и т. д. И даже в своей родной Москве, в общем, каждый сам по себе, и, случись чего, — да даже и не случись чего, а просто на самом-то деле как социальная единица между моментами голосований ты никому не нужен, тобой никто не интересуется, мы все в этом смысле крайне атомизированы.
Эти слои социального существования надо тщательно различать: где я принадлежу определенным совместностям, а где я один.
3 .
В нашей русской культуре, в отличие от западных, родо-семейные связи играют гораздо большую роль. Людям страшно оставаться один на один с открытым, недружелюбным, равнодушным социумом, и они поддерживают семейные, родовые, родственные связи: принято считать, что родственники друг другу как-то «в помощь». Мы полагаем, что, принадлежа к семейным, шире — родственным системам, мы можем рассчитывать на какую-то поддержку и, со своей стороны, имеем какие-то обязанности. Это совместности совершенно иного типа, чем социальные совместности, — это совместности, основанные, прежде всего, на эмоциональных связях. В социуме связи в основном «умственные» (и насильственные): норма, закон, — а тут связи эмоциональные: «Ну как не порадеть родному человечку».
(Эта цитата из Грибоедова говорит о том, что социально чуткие люди уже в начале 19 века остро ощущали конфликт между семейными и социальными отношениями. Трагического накала этот конфликт достиг в так называемых тоталитарных обществах (например, советском и фашистском), которые, по гипотезе фон Хайека и др., были попыткой навязать родственный тип связей отношениям в социуме. Понятие «коллектива» и прочие советские установления, где все со всеми считались и все ко всем лезли, все за всех отвечали и как бы помогали — феномены такого рода.)
Проблематичность родовых связей состоит в том, что, поскольку их основа гораздо более инстинктивна и менее интеллектуальна, принципом отношений в них оказывается не столько взаимная любовь, поддержка и забота, сколько «общак», в рамках которого «кто смел, тот и съел». В большинстве семей есть некоторые представления об идеалах, что-де в семье все всех любят, все всех поддерживают, все всем помогают, а реально по инстинктивным законам доминирования/субмиссивности, силы/слабости и т.п. происходит нечто совсем иное.
В семейной терапии семейно-общинные связи описывают, анализируют, выуживают из бессознательного. Они заложены в нашей психике очень глубоко (поэтому психоанализ и называет себя «глубинной психологией»), они в нас, а точнее сказать, — мы в них укоренены. Там есть, например, такая сущность как «род», или последовательность предков, хотя бы в четырех поколениях до прадедов, и там существуют какие-то отношения обязательства, вины, долгов и пр. Это очень сложные отношения, и есть довольно много фактов, которые показывают, что эти вещи, — сознание рода — действительно имеют место и в жизни людей работают. По поводу семейных отношений и их инстинктивной основы можно сослаться, например, на более или менее освоенного нами Боуэна, но и на многие другие школы семейной терапии.
Семейно-родовые связи — это преимущественно то, что в психоанализе называется «объектные отношения», то есть инстинктивные атитьюды и филинги, — кто кому кто. И тут, прежде всего, имеют место два типа связей: детско-родительские, вплоть до последования поколений, и связи мужеско-женского партнерства. Связи эти очень мощны, и относительно них, — как справедливо замечает Боуэн, — при внимательном рассмотрении оказывается, что мы дифференцированы гораздо меньше, чем нам хотелось бы, или чем мы воображаем. Эти силы нами играют в очень большой степени.
По поводу этих сил и отношений возможны две точки зрения. Одна — хеллингеровская и его последователей, — это стремление к полноте и адекватности вхождения в семейные и родовые системы. В некотором смысле можно сказать, что это продолжение идеологии немецкого фашизма. Другая, которая лично мне гораздо ближе, — это стремление к полноте и адекватности эмансипации, — то, что наш любимый Боуэн называет «дифференциацией». Дифференцированный человек не хочет быть игрушкой психических сил рода, он готов быть «себе на уме» и ум этот иметь. Но и в том, и в другом случае, поставить ли задачей полноценное встраивание в семейные системы, если мы хотим быть их элементами, или от них освобождаться, если мы действительно хотим свободы, — это большая и серьезная работа.
Так или иначе, приступая к этой работе, мы обнаруживаем себя плотно включенными в семейные, шире — родовые системы, мы оказываемся элементами этих совместностей.
Однако же, вспоминая, как устроен инстинкт, мы сталкиваемся с фрейдовским понятием объектных отношений. По Фрейду, — смешно, но очень грубо и точно — другой человек относительно наших инстинктивных притязаний оказывается «объектом» в том смысле, что он интересен настолько, насколько он в состоянии удовлетворять инстинктивные потребности: потребности в маме, потребности в ребенке, потребности в мужчине, женщине, и прочие в таком роде.
Если мы все это поняли, то мы уже поняли, что в этой грибнице и в этой, казалось бы, интенсивнейшей совместности, каждый — инстинктивно-эмоционально — занят своими интересами. Может быть, семья и живет как целое, — то есть возможно такое описание, — но индивидуально каждый человек живет своей жизнью, отдельной от жизни остальных членов семьи, осознает он(а) это, или не осознает. С точки зрения инстинктов и определяемых ими простых эмоций оказывается, что каждый сам по себе и каждый сам за себя, и люди в этой системе отношений выступают друг для друга как объекты инстинктивных драйвов.
И при этом каждый «смотрит свое кино». Системные семейные терапевты это очень хорошо знают и постоянно описывают: в одной и той же семье, в одной и той же ситуации разные члены этой семьи, в силу того, что они как элементы семьи находятся на разных местах, живут совершенно разной жизнью. И если расспросить разных членов семьи про одну и ту же историю, про одну и ту же ситуацию, можно диву даваться, насколько разной оказывается эта ситуация для участников. И каждый, кто сталкивался с анализом этих вещей, вспомнит и прочувствует, насколько это мощные силы.
Нужно быть очень дифференцированным человеком, чтобы иметь возможность если не противостоять им, — это безумная затея, — то хотя бы ускользать от них. Как мы знаем, для этого нужно уметь войти в положение других людей, то есть, например, увидеть, что когда мне оно было вот так, то моей сестре — вот так, а маме — вот так. И нужно, чтобы я смог растождествиться со своими атитьюдами и филингами и согласиться, что все они живые и имеют свои права. Но это уже совершенно другой взгляд, не собственно внутрисемейный.
— Ты сейчас говоришь про отдельное существование, ты это противопоставляешь совместности?
М.П.: Да.
— То есть, если люди существуют отдельно, значит, совместности нет?
М.П.: Я описываю слоеный пирог. Есть слой, где мы видим совместность, где у тебя есть мама, и у тебя есть с мамой отношения, ты в этих отношениях живешь, и вы вместе. А дальше мы переходим на другой слой, где ты говоришь: «Опаньки! Любящая меня мама на самом деле любит вовсе не меня, а своего сына, а меня в упор не видит».
— А в чем совместность тогда?
М.П.: На другом слое — совместность.
— В чем?
М.П.: В том, что ты находишься в отношениях со своей мамой, и эти отношения движут тобой настолько мощно, что когда смотришь на это со стороны, диву даешься.
— Совместность в том, что мы оба находимся в отношениях друг с другом, но отдельность в том, что каждый находится с этим другим в своих отношениях?
М.П.: На другом слое. Еще раз, идея сегодняшней лекции — это идея слоев. Нужно четко и жестко видеть: вот слой совместности, вот под ним — слой отдельности, над ним — слой отдельности, и упаси Бог путать. А все путают, все же надеются, что мама МЕНЯ любит. И когда мы останавливаемся, смотрим на человека на этом слое, мы видим, что горечь недостаточной любимости является реальным психическим фактом. Почему? — Да потому, что человек путает слои, потому что те отношения, в которых он находится с мамой — это не отношения его как лично его, это семейные отношения, в которых он — «сынуля», а мама — «мамуля». А нужно научиться видеть на каждом слое то, что на нем может быть, и не притаскивать туда другое.
Есть семейные инстинктивные отношения, — главная Боуэновская действительность, где каждый кому-то что-то, и есть густая сеть взаимных атитьюдов и ожиданий, кто кому кто, там наворот обид, ожиданий, отношений. Дальше спускаемся на слой ниже и обнаруживаем, что в этой реальности «меня лично» — нет. И в этом месте я говорю, что это — путаница слоев, когда человек, сознающий себя как индивидуальность, себя как себя, ждет любви от мамы, — не к ее сыну, а к себе. А ничего подобного быть не может в принципе, потому что это разные слои. То есть может быть такая мама, которая любит не только «сынулю», но и реального человека, который из этого «сынули» получился, — но это уже совсем другой разговор.
4.
Итак, мы поговорили о совместности и отдельности в социальном измерении, семейно-родовом измерении, и теперь должны перейти к психопатологическому измерению.
Поскольку этим мы занимаемся почти на каждой группе, и текстов на этот счет на сайте множество, можно сейчас про это сказать коротко. Воспользуемся представлениями гештальттерапии о невротических механизмах: интроекция, слияние, проекция и прочие. Все эти механизмы ориентированы, настроены на как- бы‑совместность. Большинство людей, например, искренне думает, что слияние — это и есть взаимная любовь. Большинство людей искренне считает, что если они интроецировали точку зрения какого-то коллектива, они тем самым уже и принадлежат к этому коллективу, и т.д. В невротических механизмах, когда мы их рассматриваем как таковые, мы видим, что совместность — воображаемая, это невротическая иллюзия. Но не всякому невротику это можно объяснить.
Вот клиентка мне рассказывает, что она тревожится за своего сына. Он болел, и она каждые 15 минут просыпается и прислушивается, как он там дышит. А дальше она наивно говорит: «Я очень переживаю, что со мной будет, если не дай Бог с ним что-нибудь случится». Тут я ее останавливаю и говорю: «Слушай, так ты же не за него волнуешься, а за себя!» Она думала, что она в совместности с сыном, а она полностью в своем эгоизме.
А если мы вспомним идею невротического характера, то есть ситуации, когда человек систему своих неврозов принимает за самого себя, то поймем, что ситуация довольно сложна. Однако все же есть люди, которые способны услышать внятные объяснения, подумать, понять и начать с этим что-нибудь делать. Поэтому психотерапия возможна.
Невротические механизмы так устроены и настроены, что они предполагают совместность, но совместность эта воображаемая, а реально за этим даже не эгоизм, тут немножко не то слово, а просто эгоцентризм — то есть неспособность видеть что-нибудь и кого-нибудь кроме себя и своей кочки зрения.
5.
И, наконец, еще два слоя нашего «пирога»: духовное измерение. Как мы знаем, за пределами Эго, в собственно человеческом статусе существуют понимание и воля. Понимание основано на милосердии и сострадании, а технически — на эмпатии. С этой точки зрения мы все в одной лодке уже не просто социокультурно, не просто социетально и не просто семейно, а по какому-то очень-очень большому счету. Мы все — люди на Земле, и все в одной лодке, и мы можем нормально существовать только за счет эмпатии, сострадания, милосердия, которые все вместе ведут к пониманию. И эта совместность — совсем иного рода. В нашей Мастерской совместность этого типа принято либо практиковать, либо хотя бы пытаться практиковать, ценность такая у нас есть, поэтому дальше я об этом говорить не буду.
Однако же перед Богом (или Высшим, Которому мы все пред-стоим) каждый из нас глубоко один, сам в себе и сам по себе. По отношению к своим братьям и сестрам мы находимся в отношении необходимости понимания и надежды на понимание. А по отношению к Богу мы находимся в глубоком одиночестве, и отношения с Богом у каждого глубоко свои. И тут никакая соборность, никакие церкви не помогут, это не более, чем антураж. А потом (у некоторых) наступает момент, когда возникает чувство, что я нахожусь «перед Лицом». И все, и больше — никого и ничего.
Так мы приходим к другому фундаментальному краю совместности и одиночества: совместности духовного пути и одиночества пред-стояния.