В наше время человек особенно остро чувствует противоречие между колоссальным технологическим прогрессом и своей явной внутренней неполноценностью.

Б.Муравьев

Колонка психотерапевта

1.

Давно ускользавшая лекция про ускользающее «Я». Как я и подозревал, тема оказалась трудной и принесла много неожиданного. Сегодня я смогу только набросать материал для этой темы, озадачить, поставить какие-то вопросы. А тема вообще-то психотехнически решающая. Собственно, речь идет о том, чтобы подвести теоретическую базу под то, чем мы занимаемся.

Я для начала обрисую несколько ситуаций, в которых можно озадачиться необходимыми вопросами.

Первая ситуация, нам всем известная. Я постоянно предлагаю эту технику, многие даже умеют это делать: «Во мне есть, — допустим, — Обиженный Ребенок, но я — не Обиженный Ребенок», «Во мне есть…, но я — не...». Почему-то до сих пор никто не задал мне вопроса: «Во-первых, в ком «во мне»? А, во-вторых, кто «Я»? В ком «во мне есть», а кто «я — не»?».

Вторая ситуация — классическая, известная из Фрейда фраза, очень понятная душевно. Соседка кричит соседке: «Во-первых, я у тебя кастрюлю не брала, во-вторых, я тебе ее вернула целую, в-третьих, она и была дырявая». Кто кричит? Кто «Я», которая не брала? Кто «Я», которая вернула целую?

Еще одна ситуация. Татьяна в «Евгении Онегине» говорит: «Я Вас люблю, зачем лукавить?» — Кто «Я»? И кого она любит? Если мы вспомним историю: вот была юная девочка «в глуши степных селений». Потом, когда Онегин уезжает, она пробирается к нему в дом и в его кабинете листает его книги, многое о нем узнает. Понятно же, что это уже не та Татьяна, и ее как-бы-возлюбленный Онегин — уже не тот человек. Потом они встречаются в столице, она ему произносит гневную отповедь, в конце которой все-таки говорит: «Я Вас люблю». Кто «Я»? И кого, собственно, она любит, особенно в контексте этой гневной отповеди?

Вот несколько ситуаций, где можно задуматься: что, собственно, может иметь в виду человек, например, мы с вами, когда говорит «Я»? Как он с этим «Я» обходится? Немного забегая вперед, я позволю себе даже спросить, как он этим «Я» владеет, — если владеет. А в этом, собственно, весь ключ к психотехнике.

2.

Начнем с известной ситуации: «Во мне есть Обиженный Ребенок, но я — не Обиженный Ребенок». Я надеюсь, что технически более или менее все присутствующие это умеют, — лучше ли, хуже ли. Это умеют даже не продвинутые психотехники, а просто мало-мальски воспитанные люди в ситуациях, когда это необходимо. Если в ходе какой-то беседы что-то человека обидело, затронуло в нем какую-то струнку, человек попадает в Эго-состояние (как сказал бы Бёрн) Обиженного Ребенка. Однако беседа продолжается, она важна, — допустим, это какая-то встреча по работе, или какие-то значимые личные отношения. Ситуация развивается, и человеку надо адекватно в ней участвовать. Большинство из нас умеет, и вообще воспитанные люди умеют отставить в сторону Обиженного Ребенка и продолжать своим Взрослым участвовать в ситуации.

Здесь возможны разные случаи. Один случай — неправильный, когда так называемая «отрицательная эмоция» (в данном случае обида) подавляется или вытесняется, то есть загоняется куда-то и там как бы не замечается. Кстати, в такой ситуации без изощренной психотехники человек подавленное и вытесненное скрыть как следует не умеет, и если собеседник достаточно чуток, то он заметит, что что-то произошло. И хотя внешне беседа продолжается как бы по своим рельсам, но какой-то привкус отрицательной эмоции, обиды остается. А кроме того мы знаем, что подавлять, вытеснять отрицательные эмоции так же вредно для здоровья — своего и окружающих, — как и выражать их.

Известный нам, действительно психотехнический способ состоит в том, что мы эту обиду откладываем, при этом в реальном времени достаточно быстро договариваясь со своим Обиженным Ребенком, что мы обязательно к нему вернемся. Потом, когда человек останется наедине, у него будет время и возможность вернуться туда, проделать известную нам операцию: «Во мне есть Обиженный Ребенок, но я — не Обиженный Ребенок». «Кто «во мне?», и «кто «я»?», — подвопросно и сложно.

Проще всего в этой ситуации увидеть субличность Обиженного Ребенка и с ней обойтись.

Здесь можно заметить, что субличности существуют исключительно в рефлексии. Эта рефлексия может быть двух типов. Внешняя, когда я вижу, что мой собеседник находится в определенном, как Бёрн бы сказал, «Эго-состоянии», а мы скажем — «в определенной субличности». При этом он наивно с этой субличностью отождествлен, из нее говорит, действует, переживает. Но чтобы сказать, что это-де субличность, здесь должен быть кто-то, — в данном случае внешний наблюдатель, — кто отметит, что это определенная субличность, отличающаяся от других субличностей этого человека.

Чтобы осуществлять психотехнические действия, этого внешнего наблюдателя нужно интериоризовать, то есть человек сам должен уметь заметить, что находится или находился в состоянии Обиженного Ребенка. Наблюдатель отмечает, что я-де был в Эго-состоянии Обиженного Ребенка, затем знает, что это — субличность, и пользуется техникой наблюдения и разделения субличностей. В этом состоянии, — не наивном, а психотехническом, — человек выделяет в себе субличности посредством соответствующей рефлексии.

Кто этот «Я», который это делает? — Тот, кто наблюдает эту субличность и способен с ней не отождествиться. Это, как вы понимаете, первое ускользание. Но дальше, как мы все знаем из пелевинского «Чапаева», важно, чтобы было «куда проснуться». Помните эту идею, как некто обнаружил себя летящей бабочкой, но при этом был пролетарским агитатором, а вообще-то это был Чжуан-цзы. То есть мне нужно иметь такое место, откуда я в состоянии это рефлексировать.

Если я — наивный психотехник, я этим и удовлетворюсь, на этом и успокоюсь. Если я уже понял концепцию наивности и не-наивности, я могу к этому Наблюдателю применить ту же операцию. Правда, если эту операцию итерировать до бесконечности, мы получим так называемую «дурную бесконечность», и это неинтересно, поэтому там нужно какое-то замыкание. Этого второго, ну или, по крайней мере, третьего Наблюдателя нужно куда-то интегрировать, иначе они будут размножаться до бесконечности.

3.

Если мы хотим действительно осуществлять эту работу: «Во мне есть …, но я — не…», — нужно еще обратить внимание на первую часть формулы: «Во мне есть...» Где это «во мне» есть Обиженный Ребенок? И когда я объясняю эту технику, я делаю большой акцент на том, что очень важно его не упустить.

Всякая работа, например, с обидой, обязательно требует, чтобы в начале этой работы мы обиду зафиксировали, пережили достаточно полно, — но пережили, не отождествляясь.

Наивные попытки «простить» совершенно не психотехничны. Они, конечно, работают, потому что мало-мальски интеллигентные люди обычно вытеснять и подавлять умеют хорошо. Вытеснили, подавили, и стали хорошими христианами, или что-нибудь в этом духе. Но мало-мальски грамотный психотехник будет слышать, что это фальшивка.

Так вот, Обиженного Ребенка надо не упустить. Это состояние удержания двух (и более) субличностей у нас уже описано. Наш замечательный Иван Иванович Тапочкин оказался в ситуации, когда у него, с одной стороны, его семья, с другой стороны, — его беременная любовница, и вот он говорит: «Ребенку нужен отец», а жена ему кричит: «Детям нужен отец!». Он вроде бы в растерянности, и психотехнический ход состоит в том, чтобы он не встал ни на одну из этих позиций, не отождествился ни с одной из этих субличностей, а удержал бы эту несовместимость. То же самое происходит, когда мы говорим: «Во мне есть…, но я не…».

Это другие субличности будут удерживать другое сознание?

МП: Пока можно сказать и так. Поскольку субличности разделяются какими-то несовместимостями, то сама формула говорит о том, что здесь возможны различные субличности. Хотя дальше они будут дифференцироваться. Мы знаем, что по технике работы Обиженному Ребенку надо предоставить Заботливого Родителя, который его успокоит, утешит, угладит и пр. А кто-то еще — наверное, Взрослый — должен обходиться с текущей ситуацией.

4.

В процессе этого удержания, а дальше — обхождения разных субличностей друг с другом появляется представление о внутренней сцене. У того, кто это делает, это происходит на внутренней сцене. Общеизвестная фраза Шекспира, что «весь мир — театр, и люди в нем — актеры», оказывается психотехнической реальностью: большая часть нашей с вами жизни происходит на этой внутренней сцене.

Возня с Внутренним Ребенком на внутренней сцене возможна благодаря использованию способности эмпатии. А что такое способность эмпатии? — Я чувствую то, что чувствуешь ты. Но это со-чувствие, — в смысле «чувствование вместе» — ограждается, защищается рамкой, ограничивающей внутреннюю сцену. Я могу до некоторой степени почувствовать то, что чувствует он или она, но для того, чтобы при этом оставаться психически нормальным, я ограждаю это рамкой. Мне нужно иметь в виду, что это я чувствую «не свои» чувства, а чужие. Этой рамкой и создается внутренняя сцена.

Когда эта сцена оказывается рефлексивной, то есть мы переживаем то, что переживают наши субличности на этой сцене, — это тот же механизм.

Люди наивные, — скажем, дети до некоторого возраста, — еще переживают то, что они переживают, «естественно». Есть наблюдения, не знаю, насколько подтвержденные или нет, что до определенного возраста, якобы, ребенок не может сказать то, что находится в прямом противоречии с тем, что он видит. В эксперименте, когда ребенок видит, что его подружка Галя сидит, он не может сказать: «Галя стоит». Он возмущается и говорит: «Но Галя же сидит!». — «Нет, ну ты попробуй просто сказать фразу: «Галя стоит», — «Но Галя же сидит…». Потом наступает свобода оперирования со словом, а так же свобода создания соответствующей словам виртуальной реальности. Ребенок не хочет просто проболтать звуки: «Галя стоит», — и если ему нужно сказать, что Галя стоит, ему нужно представить себе образ: вот эта Галя сидит, а он в каком-то виртуале на этой самой сцене может себе представить, что Галя стоит.

Когда это появляется, большая часть жизни так называемых взрослых, сознающих людей переносится на эту виртуальную сцену. Культура обеспечивает нам участие в виртуальных играх, и жизнь большинства из нас там и проходит.

Из этого виртуального театра некоторые события обозначаются нами как «реальные». То есть некоторые события обозначаются как «литература»: какая-нибудь Татьяна с каким-нибудь Онегиным, — это ж «литература». А какую-нибудь Аллу Пугачеву мы полагаем «реальной». Как Пелевин это описывает: прибегает человек и кричит, что он «на самом деле» ее видел.

А некоторые события мы маркируем как то, что происходит со мной: «Вот это — мои переживания», и тут человек начинает рвать на себе тельняшку (или волосы). Хотя вообще-то, поскольку лично у меня, как известно, семь планет в Воздухе, то для меня переживания Татьяны или Онегина значимее, чем мои собственные. К своим собственным я в последнее время отношусь довольно спокойно, а вот я сегодня утром переглядывал «Онегина», и на меня это по-прежнему производит очень сильное и очень «реальное» впечатление.

А на каком моменте ты различил твои личные и то, что ты читаешь, Татьяна и Онегина, это же то, что ты читаешь, это же тоже твои, это твои ощущения от прочитанного? Чем они отличаются от твоих личных?

МП: Пометой. Мера действительности в психике каждого из нас обозначается соответствующими пометами. Вот я, например, знаю, что в вашей семье вот такие отношения, такие переживания, я с этим иногда работаю, иногда я про это думаю. У меня есть такая сцена. А есть сцена, где живут Татьяна и Евгений Онегин. Поскольку мы все более или менее из одной субкультуры, то переживания большинства из нас — это слабые, слабые, довольно плохо выполненные (пикселей не хватает) копии с того, что нам показали, как бывает у Пушкина.

5.

Можно назвать такую последовательность категорий. Есть способность восприятия. Мы не можем пройти по улице, не воспринимая все, что необходимо, — обходя столбы, людей. Мы можем этого не осознавать, но как-то воспринимаем. Эта способность может работать без всякого осознания.

Есть осознание восприятия, давайте обозначим его словом «когниция», — когда мы не просто воспринимаем, а осознаем, что мы воспринимаем, описываем свою ситуацию. Там включаются все фреймы, все контексты и пр. Мы когнитивно описываем ситуацию.

 А есть еще нечто поверх этого, — я это бы назвал словом: «эстезис», — когда мы воспринимаем и осознаем нечто ради самого восприятия. Одно дело, когда я когнитивно осознаю свою ситуацию, чтобы определить свои цели, чтобы наметить план действий. А другое дело, когда я специально пошел, допустим, в лес воспринимать природу, или в картинную галерею смотреть на картину, когда само восприятие является самоцелью и ценностью. Это я называю эстезисом.

Так вот, когда мы имеем дело с Татьяной и Онегиным, это уже не восприятие, не когниция, это эстезис. Нам их показали, чтобы мы на них любовались, понимали их смысл и т.д. Это специальная или художественная или знаковая деятельность, где нам их представляют.

Я в одной из лекций рассказывал, в чем смысл «Тристана и Изольды». Сначала эстетически, эстезийно создается образец, а потом он в культуре начинает нормировать, определять наши переживания.

А возможно жить не по образцам, экспериментировать?

МП: Чтобы это было, те, кто экспериментирует, должны быть очень образованными людьми, то есть иметь дело со всей массой культуры. Не выдумывать колесо, а, имея очень изощренные высокие образцы, добавлять к ним еще что-нибудь собственное, экспериментальное. Чем, собственно, мы и занимаемся.

А этот эксперимент, он возможен в той степени, в какой, как Вы говорите, жизнь возможна, потому что нет полной детерминированности, то есть это результат случайности, или это результат считки с высших планов?

МП: Наверно, и того, и другого. Высшие планы никогда ничего не детерминируют, а дают возможность определенным образом осознавать и организовывать то, что происходит снизу по закону случая. В этом смысл Десятого Аркана (Колесо Фортуны): снизу — случайность, а сверху — способы организации и осознания этой случайности. И то, что получается, не предопределено.

Например, новоевропейская классическая музыка — невероятно причудливая вещь. Ни в одной из культур до сих пор такого не случалось, и получилась она в значительной степени на отборе каких-то случайностей. И были боковые ветви, куда развитие могло бы пойти и не пошло. Скажем, Джезуальдо. Но это все — в сторону.

6.

Следующий вопрос: кто удерживает это «во мне есть», кто не теряет обиду? Это находящееся выше субличностей «Я», — Король Артур во главе круглого стола, он не отождествляется, но он дает всем сказать, то есть он удерживает право каждого из участников этого застолья иметь свою точку зрения и высказывать ее. Кто или что в нас играет эту роль?

Прежде всего, оно и само удерживается. Как мы знаем из Боуэна, мы все достаточно мало дифференцированы, то есть лимбическая система, — эмоции, чувства, — часто захватывает весь психический аппарат, и интеллект оказывается на службе этих эмоций и просто их «выговаривает». Отсюда эта замечательная фрейдовская история про кастрюлю. Фактическая логика там не действует, но мы понимаем, что это странное высказывание вполне осмысленно. Потому что там действует логика эмоции, и интеллект на службе у этой эмоции выдает такой поток: «Во-первых, я у тебя кастрюлю не брала, во-вторых, я тебе ее вернула целую…». Эмоционально совершенно понятно, что она хочет сказать. Эмоциональная сфера удерживает, не только не теряет, но и не может потерять, например, обиду.

Во-вторых, удерживает коммуникация. Если меня обидели, то я как бы не могу это отпустить, потому что я в коммуникации с этими людьми, и это факт, записанный в нашей коммуникации, мы все помним: «А вот позавчера ты мне сказала…». И, находясь в этой постоянной коммуникации, мы удерживаем свои обиды и пр.

И дальше, удерживает образ себя и соответствующие ценности. Тут, наверно, наилучшая ссылка: «Пепел Клааса стучит в мое сердце», — и отпустить это нельзя. Вселенская справедливость поставила меня на место, где я должен эту обиду удерживать, пока она не разрешится вселенски правильным образом. Фемида в своем частном акте воплощается в мое удержание: мне вменяется удерживать. Фемида существует через нас.

Есть образ себя, который что-то удерживает. Конечно, у каждой субличности есть свой образ себя, они до некоторой степени разные, но есть же у каждого из нас какой-то единый образ себя, за кого я себя держу. Описывается это довольно просто. Есть в трансперсональной психологии такое понятие — «консенсусная реальность», — то есть это та действительность, про которую люди договорились, что она действительна и что она есть. Так вот нечто подобное существует внутри коллектива субличностей, то есть у них существует своя консенсусная реальность, то есть та действительность, которая более или менее принимается за действительную. В этой внутри-субличностной консенсусной реальности создается образ себя, и он такой же «консенсусный», и он так же по краям несколько неопределенный, но более определенный в своем ядре: гусар знает, что он — гусар, и твердо знает, что гусар денег не берет.

7.

Для того, чтобы этому «Я» было куда ускользать, нужна соответствующая идеология, создающая для него «места ускользания». Например, когда я предлагаю формулу, что мы — работники негэнтропии, или когда Кастанеда говорит о Волшебных существах Вселенной, — это и есть такие места, которые достаточно определены и вместе с тем достаточно неопределенны, которые специально создаются для психотехнической работы, для этих Ускользающих «Я».

Для того, чтобы выход из лабиринта был, описание лабиринта должно быть так устроено, чтобы выходы были там описываемы.

К этому имеет отношение то, что здесь есть три стадии: оглашенные, верные и посвященные. Для оглашенных это звучит как «хорошо бы стать Волшебным существом вселенной…», для верных это звучит в соответствии с известным анекдотом: «по четным — я академик, а по нечетным — оленей пасу», то есть по выходным я — Волшебное существо вселенной и хожу в Мастерскую, а по остальным я… А посвященные знают, что чтобы я не делал, даже если я составляю бухгалтерский отчет, я — все равно Волшебное существо вселенной.

Поэтому нужно все время перерабатывать, совершенствовать идеологию. В частности. нам следует опираться на великую русскую литературу, и ее хорошо бы более или менее знать, — это один из лучших идеологических источников. Скажем, если нужно проработать чувство вины, бессмысленно — в нашей культуре — это делать, не прочтя «Преступление и наказание».

А также Кастанеда, Гурджиев и т.п.