(Лекция 17.08.2013)
1.
Сегодня мы снова обращаемся к Винникотту, о котором уже шла речь, — замечательному английскому психотерапевту, психоаналитику и теоретику.
Один из важнейших вопросов, который Винникотт ставит и решает для себя, для своих клиентов, для своих пациентов, — это вопрос о том, какой может быть жизнь, которую стоит жить. И, соответственно, почему многие люди чувствуют, что они живут такой жизнью, которой жить не стоит. Некоторые это осознают и прямо выражают, некоторые не осознают, мы сказали бы: спят глубоко. У Винникотта такой терминологии нет, я думаю, что он вряд ли что-нибудь слышал о Гурджиеве и Успенском. Но, так или иначе, есть такой вопрос, и он, с одной стороны, — вопрос психотерапии, потому что многие клиенты, пациенты приходят именно с этой темой, — что-де я живу так, как не стоит жить, а хотелось бы жить такой жизнью, которую стоит жить. Но это вопрос не только психотерапии, это вообще вопрос того, как устроена наша человеческая жизнь.
2.
Подходя к этому вопросу, Винникотт разделяет три пространства, — три, а не два, как все обычно делают. Обычно говорят о внешнем и внутреннем. Винникотт, правда, довольно своеобразно понимает и ограничивает эти внешние и внутренние пространства. Он вводит между ними промежуточную область и утверждает, что там-то и находится то, ради чего стоит жить, та жизнь, которой стоит жить.
Описание того, что такое «внешнее», и что такое «внутреннее» у Винникотта варьирует, особенно в работах разных лет. Но примерно можно себе представить, что чаще всего он относит к внешнему так называемую «консенсусную», или общепринятую реальность. То есть это мир столов и стульев и шире — мир социальных норм, в соответствии с которыми Эго, как мы знаем, осуществляет свое поведение. Социальные нормы, вещи (как тоже своего рода представители социальных норм), обязанности, социум, реакции на социум, и т. д. Мы когда-то с вами рисовали сложные девятичленные схемы по этому поводу, а обобщенно можно собрать это в психоаналитическое, — поскольку, Винникотт все-таки психоаналитик, — представление о Супер-Эго. Итак, во «внешнем» человек живет, реагируя на социальные события, выполняя социальные нормы и т. д.
Под «внутренним» можно понимать то, что Ид своими влечениями передает Эго как состояния Зверушки — этологические драйвы, всякого рода потребности, то есть то, что нужно Зверушке, на которую присажено Эго. Далее на влечения следуют реакции, плюс разного рода защиты, плюс разного рода неврозы, возникающие из этих защит, — весь этот компот, вся эта мешанина может быть обозначена как внутреннее. Надо сказать, что в той традиции, в которой Винникотт работал, в традиции Фрейда и Кляйн, как раз это отношение рассматривается очень подробно.
И, собственно, традиционный психоанализ больше ничего у человека не предполагает. Есть Супер-Эго, есть Ид, между ними Эго, которое в какой-то текущей действительности вертится, пытаясь все это согласовать. Но Винникотт все это, всю эту сферу относит к области ложного Я и говорит, что это как раз жизнь, которая не стоит того, чтобы ее проживать. Мы сказали бы, что это все происходит механически: влечения, реакции на влечения, их исполнение или не исполнение, социум, реакции на социум, обязанности, нормы и прочие вещи. Вся эта сложная смесь, которой, собственно, и занимается психоанализ, Винникотт относит к области ложного, к области жизни, которой жить не стоит. И утверждает, что есть еще одна сфера. Он генетически выводит ее из сферы игры ребенка, — как он его описывает, указывая на свою идею переходного объекта как на предшественника этой действительности, и дальше распространяя эту область на сферу культуры и творчества в жизни человека.
Это третье пространство Винникотт выводит из состояния ребенка, когда ребенок осуществляет переход от младенца, не разделяющего себя и мать, к ребенку, который уже ощущает себя как некоторое «Я», отдельное существо, и мать, как отдельное от него существо.
3.
Здесь надо заметить, что винникоттовские описания развития ребенка (как и другие психоаналитические выкладки в этой области) лучше понимать как своего рода миф. Сейчас принято думать, что ничего подобного у маленьких детей нет и быть не может, современное представление об их мозговом аппарате таких вещей не допускает. Но это, в общем, не важно: в развертывании этого мифа мы придем к тому, что для нас существенно, эмпирически реально, верифицируемо и значимо.
Итак, пока мать рядом, пока младенец находится с ней в контакте, он ощущает это как единство и все это для него «Я». Когда мать отдаляется, младенец, чтобы заполнить ее отсутствие, в своей фантазии восстанавливает ее образ и как бы находится с ней, то есть с фантазией ее. Когда она появляется, — если она появляется не слишком поздно, — то он ее появление воспринимает так, как будто он своим воображением ее создал, — и вот она.
По мере того как ребенок растет, мать оставляет его на более долгий срок, она появляется позже, и у него возникает некоторый разрыв: он не удерживает ее образ, и он остается… — мы не можем здесь сказать «один», потому что он один еще не существует, он существует только вместе с матерью. И он как бы в эти моменты перестает существовать. «Достаточно хорошей матерью» Винникотт называет мать, которая точно улавливает этот разрыв. Когда это происходит, у ребенка складывается некоторое пространство между ним и матерью, и в это пространство может вклиниться какой-то добавочный объект: уголок одеяла, шнурок, мишка плюшевый (позже), — который в этот момент как бы является представителем мамы, которая должна прийти.
Этот промежуточный объект характеризуется, как утверждает Винникотт, парадоксом, который не нужно разрешать, который нужно принять, как он есть, и иметь с ним дело. Дальше мы увидим, что, собственно, из этого и возникает то, что он называет «творчеством». А именно: этот переходный объект не пришел к ребенку извне, это не то, что он будто бы воспринял как внешний объект. Он своей фантазией, — фантазией по поводу матери, которая должна прийти, — этот объект как бы создает. И вот вместо матери в этом интервале времени появляется этот специфический переходный объект. И этот объект — не внутренний, то есть это не чистая фантазия, не галлюцинация, а это что-то, что ребенок щупает, сосет, позже кусает, то есть с чем он реально имеет дело. И вот это внутреннее пространство, создаваемое переходным объектом, является тем третьим, с которого, по Винникотту, начинается вся «настоящая» жизнь.
Нужно прочувствовать насколько для ребенка это важно и значимо, то есть насколько этот переходный объект составляет его жизнь. Дело даже не просто в том, что это утешитель, успокоитель, что он с ним ложится спать, и так далее. Этот объект в каком-то смысле представляет ему мать, которая уже может уйти, которая уже отделяется. Он уже развился настолько, что он чувствует себя отдельно от нее, а ее отдельно от себя, но между ними в этом пространстве живет переходный объект, и можно сказать, что ребенок живет в этом переходном объекте.
4.
С другой стороны, к этой же теме подходит установление обратных связей между ребенком и лицом матери. Тут Винникотт берет идею Лакана о стадии зеркала в развитии ребенка, но только вместо равнодушного зеркала он рассматривает лицо матери и утверждает, что если это достаточно хорошая мать, — то есть, если она направлена, нацелена, настроена на ребенка, — то, обращаясь к нему, наклоняясь к нему, показывая ему свое лицо во время кормления, или отдельно от кормления, она все время отзывается на жесты, которые он сначала непроизвольно, а потом, начиная играть, делает. Он улыбается — она улыбается в ответ, он хмурится — она на это как-то реагирует, он начинает гулить, как-то интонировать — она ему воркует в ответ. Такое легко наблюдать, такое действительно происходит, то есть действительно достаточно хорошая мать очень чутко отзывается на посылы ребенка и возвращает их ему. Отсюда начинается человеческое взаимодействие посредством взаимных обратных связей. Тут, кстати, как я уже говорил однажды, удивительное совпадение с Выготским, который описывает появление у ребенка указательного жеста, как сначала момент, когда ребенок инстинктивно тянется, не дотягивается, его это инстинктивное движение окружающими воспринимается как указующий жест на что-то и ему это дают, и он последним узнает, что это жест. Но он, в конце концов, узнает, что это жест.
Так вот когда эти две вещи соединяются: переходный объект и общение посредством обратных связей — возникает то, что Винникотт называет «игрой», то есть ребенок как-то проявляет себя. Причем ребенок не «реагирует», реагировать он будет в области ложной личности, ложная личность собственно и будет построена из его реакций. И это становится патологическим: когда мать недостаточно чутка, недостаточно внимательна, занята собой и вместо того, чтобы отзываться на посылы ребенка, дает ему собственные посылы, и он вынужден к ним приспосабливаться. А когда оно происходит нормально, естественно, ребенок изнутри, из себя устраивает игру с переходным объектом, обращаясь к тому, кто есть рядом, — к матери, скорее всего. Так возникает пространство творческой игры, которое характеризуется парадоксом: оно не чисто внутреннее, потому что это не галлюцинации, не воображение, и оно не чисто внешнее, потому что это — внешнее, освЕщенное и можно, наверно, сказать даже освЯщенное его внутренним импульсом.
5.
Следующая стадия наступает тогда, когда ребенок со своей игрой входит в какой-то более широкий коллектив, и обратные связи, которые сначала были между ним и матерью идиосинкразическими, начинают обрастать некоторой, скажем, традицией, создающейся в микро-сообществе, — в семье, например. А семья привносит в это традицию, которой семья уже владеет, например, язык, способы общения, приятные в данной семье, позы, ужимки, и прочее, прочее. То есть ребенок попадает в некоторую микро-культуру, в которой его проявление себя происходит уже на материале этой микро-культуры.
Когда он оказывается в школе, ему предлагают уже не идиосинкразические нормы семьи, а более обобщенные социальные нормы. Но только здесь, наверно, надо вести речь не о социальных нормах, как я говорил про школу до сих пор, а о складывании в игре микро-коллективов со своими игровыми творческими наработками. Кстати, Винникотт об этом как бы не пишет, но этому соответствует такая странная и удивительно живучая вещь, — фольклорные традиции детских игр. Те, кто рос в достаточно нормальном детском окружении, c детьми играл, — легко вспомнит игровые наработки, игровые условности, имеющие за собой века.
К примеру, большинство из присутствующих, наверно, играли в «Классики», прыгали на одной ножке, там был «огонь», на который нельзя наступать. И надо было в конце концов делать это вслепую, и когда участник игры идет по этим клеточкам вслепую, когда он правильно наступает на клеточку, ему говорят в виде обратной связи: «Маг», а когда он наступает на черту, то есть ошибся, ему говорят в виде обратной связи: «Дурак». Вряд ли кто-нибудь из взрослых мог этому научить, это передается в детских коллективах. Я думаю, что присутствующие могут уловить странную ассоциацию в этом «Маг-Дурак». Откуда взялось? Но вот насколько я помню из своего детства, и насколько я читал, и в художественной литературе, и в научной такого рода игровые традиции в детских коллективах живут, передаются, отыгрываются, и важно, что они — не нормы внешнего социума, которые Эго должно исполнять, а это именно игровые традиции, которые насыщены индивидуальным творчеством детей. Дети не выполняют эти нормы, не приспосабливаются к ним, дети в это играют.
6.
Дети вырастают и сталкиваются, — хотя никто этого, конечно, не объясняет специально, — с тем, что в их жизни пространство игры постепенно расширяется до пространства таким особым образом понимаемой культуры. Не того, что выучено из культуры: «Мой дядя самых честных правил…» и далее по тексту, а того, что встраивается, становится, — это основное свойство этого пространства, — с одной стороны, глубоко лично значимым, причем индивидуально лично значимым, но, с другой стороны, живет на материале социально освоенном, социально представленном и социально передаваемом.
Например, появляется какой-нибудь Чебурашка, Буратино, а потом Мери Поппинс. Это вещи, которые дети не «осваивают», — «медведя лет пяти-шести учили, как себя вести», — а в которые они встраиваются, в которых они начинают жить: мультики — теперь, тогда — сказки, песенки, прибаутки.
— Что значит «встраиваются»? Какая разница, это трансляция культуры: родители подсунули — будет, не показывают мультиков — не будет.
МП: Разница в том, что социальные нормы, которые обязательны к исполнению, исполняются, как правило, внешне и выучиваются как таблица умножения, как «образ лишних людей в русской литературе» и прочее. А действительный контакт с культурой осваивается глубоко субъективным, личным образом. И будучи освоены субъективно и лично, то есть будучи как бы и внутренними, они одновременно и внешние, потому что они представлены в широкой культуре и дают возможность общаться по этому поводу.
— То есть это не «их Буратино», а это «мой Буратино»?
МП: Да. С одной стороны, это «мой Буратино», но, с другой стороны, — Буратино же.
Именно относительно этой промежуточной переходной сферы Винникотт говорит, что это и есть сфера жизни, в которой люди живут, а не механически что-то выполняют.
Творческая жизнь в культуре, которую Винникотт описывает как третье пространство, связана с тем, что мы до сих пор называли волей и пониманием. И надо еще соотнести эти понятия, вот эту третью область игры и культуры у Винникотта и наши представления об осознанной жизни, о понимании, о воле и так далее, они еще не соотнесены.
— Ты говоришь, что ты пока не знаешь, как это синтезировать эти представления?
МП: Да, пока не знаю.
— А почему ты тогда стал про это рассказывать?
МП: Потому, что то, как это описывает Винникотт, мне лично очень близко, и кажется, что он нашел слова, понятия, представления и схемы для описания той жизни, которой действительно стоит жить. Тут нам представлен несколько иной взгляд на это третье.
7.
Итак, жизнь в третьем пространстве устроена следующим образом: во-первых, это общение типа игры. «Игра» здесь не в смысле Берна, и не в смысле компьютерных игр, то есть у Винникотта это «playing», а не «game», и даже не «play», — «playing».
Общение в сфере этой игры основано на взаимных обратных связях, и, соответственно, на складывании микро-коллективов со своими традициями этих обратных связей. Это мы все знаем, в этом мы все участвовали и участвуем. У каждого из нас есть такие компании со своими словечками, со своей игрой, со своими взаимоотношениями, обозначаемыми так или иначе, со своими жестами, которые вне этой компании не понятны, а у нас они — «наши».
Отсюда происходит выход в большую культуру, и, по-хорошему, большая культура осваивается именно так — как сфера такой игры, такого «playing», но только не «дюжинных» людей, как мы с вами, а недюжинных людей.
— Что это значит?
МП: Как говорил Нейгауз: «Для того, чтобы иметь право говорить и быть выслушанным, надо иметь что сказать». Речь идет об игре людей, которые имеют что сказать по поводу жизни.
И, наконец, за этим может быть следующий рефлексивный ход, — куда, конечно, очень хочется попасть, — где собственно и происходит совсем настоящая жизнь: складывание микро-коллективов по поводу освоения большой культуры. Таких компаний немало — художественных, около-художественных. И так культура и осваивается.
М. однажды описывала, когда она попала в компанию театралов. Она не очень вписывалась, потому что у них были определенные наработки: то, что они видели, обсудили.
8.
И, наконец, последнее, что из этого достаточно очевидно следует. Живущие таким образом люди создают не только и даже не столько «произведения»: картины, книжки, стихи. Они, конечно, создают и это, когда они достаточно значимы, когда им есть что сказать. Но главное, что они создают — свою действительность. Ту действительность, в которой мы живем, мы можем создавать не только в области ложной личности, но и в области творчества. И так, собственно, и происходит, поскольку мы все относительно живые. Мы живем в действительности, которую мы сами себе творчески создаем. Эти действительности идеосинкразичны, когда замыкаются в кругу «своей компании», но они начинают быть все более и более общезначимыми в той мере, в какой подключаются к большой культуре.
И, соответственно, перед каждым из нас стоит вопрос, чего больше в нашей жизни: ложного «Я», или истинного «Я», механического следования влечениям Ид и социальным обязанностям, или действительно творческой жизни, в которой создается наша творческая действительность? — Это, собственно, и есть, по Винникотту, жизнь, которую или которой стоит жить. А механическая жизнь просто служит элементарному жизнеобеспечению. А если она пытается заменить собой творчество, получается жизнь, которой жить не стоит. Человек, лишенный творчества и творческой действительности оказывается в мире, где смысл жизни весьма проблематичен.
— А Ид, влечения — это всегда ложное? То есть, например, если я люблю поесть вкусно, и начинаю как-то там изучать эту сферу, готовить, творить там…
МП: Любая сфера, если она попала в область творчества, начинает быть истинной. Любой материал из сферы Ид и Эго (социум, влечения), попавший в сферу творчества, начинает создавать творческую действительность.