(Лекция 31.08.2013)
1.
Мы уже начали говорить об игре по Винникотту. Войдя в тему игры, взявши эту идею всерьез, я, естественно, обратился к классической книге Хёйзинги «Homo ludens» («Человек играющий») и обнаружил там концепцию, которая, как показалось мне, может стать, если ее несколько обобщить, плодотворной для наших дел.
С некоторой точки зрения вся социальная жизнь может быть описана как игра. Только при этом нужно иметь в виду, что, как замечает Винникотт, человек может играть в свою игру, а может — в чужие.
По Хейзинге, «игра есть добровольное поведение или занятие, которое происходит внутри некоторых установленных границ места и времени, согласно добровольно взятым на себя, но безусловно обязательным правилам, с целью, заключающейся в самом этом занятии, сопровождаемое чувствами напряжения и радости, а также ощущением инобытия в сравнении с обыденной жизнью».
Поначалу естественно думать, — как сам Хейзинга и думает, — что он описывает специфическое явление, в культуре более или менее изолированное. Действительно не только дети, но и взрослые люди часто играют в какие-то специальные игры. Но если посмотреть пристально, то вдруг оказывается, что очень многое в социальных отношениях оказывается такой игрой, замкнутой на себя, имеющей смысл преимущественно в самой себе, а видимые, или заявляемые социальные задачи оказываются не более чем рационализациями.
Какая-нибудь фирма заявляет, что она что-то производит, но оказывается, что ее конкуренция с соседней фирмой, производящей что-то похожее, для деятельности этой фирмы определяюще важнее, чем то, что она что-то производит кому-то на потребу. Такие вещи, как план пятилетки в советской жизни, или, еще страшнее, войны, — это в каком-то смысле игры небольших кучек людей, и миллионы других людей, подвергающиеся воздействию, — не более чем фишки в их игре.
Мы сами в своих жизненных играх в значительной степени следуем той же логике. Только, еще раз скажу, все различие в том, играют ли люди в свои игры, или в чужие игры.
Вся социальная жизнь может быть рассмотрена как отчужденные, чужие игры. Тогда можно увидеть, что Эго, которое управляет социальным поведением, является игроком в чужих играх.
Одно из центральных понятий у Хейзинги, — и в нашу концепцию игр оно тоже перейдет как одно из центральных, — это человек, изнутри нарушающий игру. По аналогии с нарушителем забастовок «штрейкбрехером», Хейзинга называет такого человека «шпильбрехер». Социальные санкции, — то, что вынуждает людей вести себя социально адекватно, — больше всего касаются шпильбрехеров. В социальных играх более всего преследуются те, кто нарушает правила и портит игру. Внутри правил можно выстраивать свою систему правил, скажем, жульничать в игре. Это, в общем, не очень преследуется в социуме. А вот нарушитель игр — тот, кто показывает, допустим: «ребята, это же все просто игра», — подвергается максимальным социальным санкциям. Это вынуждает нас всех участвовать в отчужденных или чужих играх. И из-за этого мы все оказываемся тем самым «Эго» — Обусловленным Человеком.
— Что такое «отчужденные» игры?
МП: Некий очень творческий человек играет в свою игру, причем играет мощно, рискуя. Скажем, Бетховен пишет свои симфонии. Через некоторое время приходят искусствоведы, объявляют Бетховена классиком, а потом в скетче Миронова говорит: «Я даже посещала концерты нелегкой музыки». Она вынуждена жить в мире, где утверждение, что «Бетховен — классик», имеет непререкаемый статус, причем отчужденный от реальной любви каких-то людей к музыке Бетховена. Игра отчуждается, «зависает» в культуре, и эта женщина, чтобы казаться культурным человеком, должна этого Бетховена слушать.
Но, с другой стороны, это не мешает каждому из нас вновь воссоздать себе и для себя, в своей собственной игре симфонию Бетховена, как описывает это Винникотт. Он где-то пишет, что создал для себя симфонию Бетховена. Но пока мы этого не сделали, мы просто «проходим» в школе Бетховена, Толстого, Пушкина и др. Нам втемяшивают этих «классиков», и мы вынуждены играть в эти игры. И поди не сыграй в игру «школьное обучение в России»! — тебя тут же возьмут за шкирку, скажут, что школу надо посещать, экзамены надо сдавать, а Пушкина надо учить наизусть.
Но тут есть одна хитрость. Эго в отчужденные игры играет, как в свои. Роль в социальных играх — это не просто социальная роль. Эта роль захватывает человека, мотивирует Эго, — по большей части бессознательно, — потому что санкции против шпильбрехеров настолько велики, что большинство людей не помышляет о возможности быть «вне игры». У Лазарчука есть рассказ о человеке, который в момент расстрела выломился из игры и умер свободным. Это совсем особое состояние, для Эго недоступное. Роль в игре так или иначе определяет Эго. Фактически речь должна идти о субличности, потому что роль в игре — это, собственно, и есть субличность.
— А в собственной игре?
МП: В собственной — сложнее и хитрее. По Винникотту (и похоже, что он прав) — в собственную игру необходимо играть целостно всем собой, сущностно.
2.
Социальные игры могут разделяться на соревнования, представления, игры власти, и, наверно, есть еще что-нибудь. Соответственно, социальные игры сложно иерархически устроены — то есть это игры в играх, и внутри них еще игры, и еще — пирамида.
Игра отличается от просто деятельности. Психологическая теория деятельности среди прочего слаба тем, что там остро стоит и фактически не решается проблема «мотивации»: с чего бы это человеку заниматься деятельностью? А если мы объявляем это игрой, то в игру человек вовлечен, он самой игрой и мотивирован. Если он, допустим, играет в сотрудника кафедры, так он и старается действовать, как сотрудник кафедры. И это само себе мотивация, потому что игра такая. А сбоку от игры всегда стоят санкции за шпильбрехерство.
— То есть ты можешь этого всячески не хотеть, лениться и прокрастинировать, но не делать ты это ты, в общем, не можешь.
МП: До тех пор, пока ты не создал себе альтернативную игру, которая заменяет эту. Ты можешь стать, допустим, революционером и играть в другие игры.
— А вот идея «обыденности», у меня такое впечатление, что там все заполняется играми…
МП: Да, это важно. Игра сама в себе замкнута и сама в себе содержит свой смысл: либо смысл представить что-то, либо смысл конкуренции, либо смысл власти, либо еще какой-то. Относительно всего остального она обособлена, выделена, и все остальное по отношению к этой игре оказывается «обыденностью», поскольку в эту игру не входит. Мы играем, допустим, в «настоящую науку», а все остальное тогда — это «обыденное сознание». Или, допустим, мы играем в высокое искусство, или, наоборот, мы играем в кич, завоевываем массы. И каждая такая игра все остальное оставляет обыденным.
Участие в игре редко бывает осознанным, чаще игры, составляющие социальность, даны нам как воздух, мы с рождения вовлекаемся в эти игры, живем в них как рыбы в воде и не осознаем их особости и отдельности. Сами в себе они особые и отдельные, каждая из них — особая и отдельная, но мы этого не осознаем и, истово исполняя свою роль, мотивированы этими играми и ими движимы. Здесь можно вспомнить гурджиевскую историю о пастухе, которому надоело пасти своих овец, он их загипнотизировал, и они сами пасутся. «Игра» — это одно из описаний этого гипноза.
— Ты до этого рассказывал про дельфинов, которые играют, а еще есть игры по Бёрну…
МП: Игры по Бёрну являются частным случаем этих игр.
— А игры дельфинов?
МП: А игры дельфинов — это «своя игра». Она творческая, она использует весь материал как материал для творчества. Как раз игры дельфинов «над»: над чужой игрой живут свои игры, и игры дельфинов — это оно и есть.
3.
Вне игры с двух сторон находятся экстрасоциальные вещи: вниз — это Зверушка с ее инстинктами, которые требуют удовлетворения, и вверх — это Дух.
Однако, удовлетворение Зверушки, как известно, у людей происходит социально нормированным образом, то есть обставлено массой социальных ритуалов. Если взять еду, на этой действительности очень видно, где игра, где не игра. То есть, с одной стороны, во время еды мы кормим Зверушку и само по себе это не игра, а вещь относительно Зверушки более или менее реальная. С другой стороны, еда у нас — это всегда какой-то ритуал, она как-то обставлена, она всегда социальна.
А с третьей стороны еще, в хороших эзотерических или религиозных школах в ритуал игры вплавляется отсылка к Высшему. Например, в макробиотике, — есть такое течение в диетологии, его создал японец Микио Куши, — есть молитва, возводящая социальный ритуал еды к космическому:
«Из бесконечности пришла эта пища.
Через нее мы осознаем себя на этой планете.
Мы благодарны пище этой.
Спасибо природе и людям, всем, кто послал ее. Пища эта становится мною.
Мы едим вместе, едим одно и то же и становимся единой семьей на планете нашей.
Через то, что мы едим, мы превращаемся в единое целое.
Так будем же любить друг друга в этой жизни. Будем служить нашей вечной мечте».
И разные ветви Христианства, и разные ветви Буддизма, — все имеют какие-то застольные молитвы перед едой, после еды. Мы обычно об этом забываем, но есть возможность через еду накормить не только Зверушку, но и приобщиться к Космическому целому.
Вообще молитва может быть не игрой, а реальной отсылкой к Духу.
4.
«Отличие игры от действительности обнаруживается, прежде всего, в замкнутости игры, локальной и временной». То есть всякая игра ограничена, отграничена от остальной действительности, замкнута, имеет свои правила, и мы в нее входим как бы добровольно, — или псевдо добровольно, — принимая правила этой игры, осознанно или неосознанно. И когда мы в нее вошли и получили в ней роль, за нами следят, чтобы мы ее не рушили. Так называемое «общественное мнение», вообще общественные представления — в значительной мере обустроены так, чтобы оберегать игры.
И, наконец, технически анализ ситуаций и анализ субличностей теперь сплавляются в анализ игр. То есть относительно каждой ситуации и относительно каждой проблемы имеет смысл ставить вопрос: в какую игру, или какие игры ты играешь, в рамках каких игр это происходит? И, соответственно, должен быть построен аппарат анализа игр, с их возможными иерархиями, суперпозициями, несовместимостями, противоречиями, и так далее. Отдельной задачей надо взять задачу описания неврозов и невротических механизмов относительно концепции игр.
Я бы предложил каждому задаться вопросом: в какие социальные игры я играю, какие игры меня обуславливают? Этот аппарат, как мне кажется, значительно сильнее и конкретнее, чем, скажем, разговор о том, в каких эгрегорах я участвую, потому что эгрегор — понятие достаточно неопределенное, а игра — понятие психодинамическое, то есть она задает мое поведение и деятельность в некоторых ситуациях, в некоторых локусах. И, соответственно, значительная часть противоречий, в которых мы вертимся, связана с рассогласованием правил игр, в которых мы участвуем.
5.
— То есть ты хочешь сказать, что есть «своя игра», есть «чужая игра», есть Зверушка, есть Дух, и больше ничего нет?
МП: Да.
— То есть все, что ни происходит, в этих четырех штуках?
МП: Да. И, соответственно, на схеме: есть Зверушка, есть Эго с чужой игрой, над ним есть своя игра, ведущая к Духу. Про свою игру я сегодня не говорил, но об этом было в прошлый раз много, и наверно, еще будет.
— «Своя игра» — это как-то звучит странно, наверно имеются в виду совместные игры, но, опять же, совместность приводит нас в социальность, и они превращаются в чужие?
МП: Да, совместные, конечно. Эта вещь у Винникотта очень подробно прописана: играя в свои игры, мы можем привлекать к соучастию в этой игре тех, кого захотим привлечь.
— Но для них это будет своя игра?
МП: Если они участвуют в этом как в своей игре, то да. Это можно продемонстрировать на отличии музыкального ансамбля от оркестра: в оркестре оркестранты играют в чужую игру, там есть дирижер, который ее задает, дело оркестранта — исполнять. В ансамбле все соучаствуют в своей игре, ансамбль — это со-участники своей игры.