Предупреждение: это довольно сложный текст, со значительной философской подоплекой, — но при этом очень важный и предварительной философской подготовки не требующий, требующий только тщательного «разгрызания» и размышления.
1.
Человеческий детеныш — еще не человек. Он правда, индивидуум, т.е. отдельное существо, но никакого сознания, тем паче самосознания, т.е. осознания себя как отдельного человеческого существа, у него нет. Он получит такое сознание (если получит) вместе со многими другими достижениями культуры, в рамках определенной системы фреймов, или, как сказал бы Кастанеда (вслед за Талкотом Парсонсом) — в рамках определенного описания мира, где ему сообщают, что есть вот такие «люди», составляющие «общество», а он — один из них. «Я» в этом смысле — это «один из людей».
Тут нужно добавить, что именно в этом смысле термином «люди» Бибихин перевел хайдеггеровское «das Man» — неопределенно личное местоимение: так говорят, так делают, так не делают.
Еще раз: человек прежде всего узнает о себе как об одном из этих «людей». А «люди» живут (если говорить исключительно в рамках такого описания, которому дальше будет противопоставлено другое описание) как материал для реализации различных культурных норм. Каждый «человек», индивид, — делает, как делают «люди», говорит, как говорят «люди», и пр. В рамках этого описания ничего другого «человек» как бы и не может.
И действительно, человек не может, например, сказать ничего такого, что не определялось бы возможностями языка. Поэтому, как говорил Гумбольдт, не человек овладевает языком, а язык овладевает человеком...
То, «о чем говорят», имеет очень странное свойство. Хайдеггер, — в переводе Бибихина, — называет это «толками». «Толкам» свойственна специфическая двусмысленность: то, что кто-то там сказал, может быть действительно имеет место, возможно даже, что он сам это видел. Возможно кто‑нибудь, скажем Стенька Разин, действительно спустился по Волге вниз, и увидел, что она впадает в Каспийское море, потом какой-то летчик произвел аэрофотосъемку... Но это не важно, потому что большинство людей, которые твердо «знают», что Волга впадает в Каспийское море, ничего этого никогда не видели и не увидят. Это то, о чем можно сказать: «все говорят...», «известно, что...»
То, что называется «фактом» — это вовсе не то, что произошло «на самом деле»; это то, о чем «говорят», это то, что кажется — «кажет себя» — произошедшим, и будучи отмеченным в этой «кажимости», то есть сказанности, зафиксировано теперь фактично. Вся «вроде-бы-жизнь» «людей» состоит из этого: что говорят, что делают, что нужно, чего не нужно, и пр.
При этом у «людей», естественно, очень много обязанностей. Обязанности у людей связаны с тем, что эту штуку — «вроде-бы-жизнь» — надо поддерживать. Более того, «люди» для того и существуют, чтобы ее поддерживать. Есть соблазнительный вариант того же самого — не просто поддерживать, а улучшать, изменять, развивать эту «вроде-бы-жизнь». Но все это разные, может быть сложно устроенные и хитро закрученные, варианты того же самого.
Но вот приходит Некто (кстати, Он не называет Себя «человеком», Он — Сын Человеческий) и говорит: «Не человек для субботы, а суббота — для человека».
В этом месте возникает соблазн понять дело таким образом, что-де эта самая «суббота», т.е. все эти сложные социокультурные организмы существуют, как в простоте душевной писали советские идеологи, «для блага человека». А благо человека понимается специфически «плотским» образом — чтобы было вкуснее, удобнее и пр., может быть даже — интереснее (есть же, в конце концов, у совестко-американского человека и «духовные» потребности, как полагал «гуманистический» психолог А.Мазлоу).
На большой шкале в европейской истории этот соблазн пытались реализовать в эпоху Возрождения, на малой шкале — в американской гуманистической психологии 50-60 годов. На обеих шкалах, — и на большой, от Эпохи Возрождения до тоталитарных режимов ХХ века, и на малой, от А.Мазлоу до НЛП, — рано или поздно выясняется, что это «благо человека» — штука совершенно пустая. И ведет она в конце концов к тому, что сначала одни хватают больше, а другие — меньше (чего-то такого, что удается схватить), а в конце концов все со всеми начинают за эти так называемые «блага» драться, кусаться и царапаться...
Но есть совершенно другая возможность. У этой другой возможности тоже есть два пути, которые, к сожалению, часто путают.
На первом пути можно подумать, что, когда говорится, что-де «суббота для человека», то речь идет не о физическом человеке, не о теле, а о «духовном» человеке. И вроде бы все правильно, но история христианства (а также буддизма и всего прочего) показывает, что некоторые высокие идеи, исходящие от Сознательного Мира, быстро превращаются в нечто социальное «с привкусом духовного», а потом становятся опять же тем, за что люди дерутся. Вся «человеческая» история христианства и то, до чего она дошла сейчас, когда РПЦ откровенно лоббирует в Думе законы, защищающие ее доходы, может быть прекрасным примером. Духовность — это замечательно, но вот «люди», das Man, быстро описывают ее в обыденном языке и начинают вертеть по законам социокультурных систем. Церковь, которая изначально по идее есть Тело Христово, воплощенная как круг подвижников, последователей и пр., постепенно становится просто одной из социокультурных организаций с элементами недвусмысленной экономической заинтересованности.
Но есть, к счастью, другой способ ухода от этого, чисто животного состояния, еще одно «решение» формулы «не человек для субботы, а суббота — для человека».
Оказывается, что в сложных социокультурных системах, а также в сложных системах межличностных отношений человек довольно часто попадает в ситуации, когда ему приходится делать выбор. Это случается с самыми разными людьми, от среднего научного сотрудника НИИ компьютеризации этических проблем И.И.Тапочкина, который путается между женой и любовницей, и до таких исторически-весомых ситуаций, когда, скажем, министр обороны решает, вводить ему танки в Москву или нет, расстрелять ему Белый Дом или нет. Как министру обороны ему решать ничего не надо, он должен выполнять приказы главнокомандующего; а он медлит, потому что как человек он находится в ситуации выбора.
Экзистенциалисты описывают ситуацию выбора с помощью образа так называемых «пограничных ситуаций», например — смерти. Перед лицом смерти человек окончательно вынужден выбрать себя подлинным или неподлинным. Но «люди», das Man, и это умеют «отработать». Они берут смерть как факт (то есть, — напомню, — то, о чем говорят): Петр Петрович умер, мы можем об этом поговорить, а раз мы можем об этом поговорить, то тем самым оказывается, что никого лично это не касается. Что-то вроде силлогизма: «Все люди смертны, Сократ — человек, следовательно Сократ смертен». Даже если на место этого логического Сократа (которого никто никогда не видел) поставить «я», ничего не меняется, поскольку это — абстрактное «я», то же самое экземплифицированное das Man.
Во всем этом наборе ситуаций от очень элементарного выбора и до того, куда и как ты пойдешь в смерти («Иду в неведомый мне путь, иду меж страхом и надеждой», — граф А.Толстой, «Из Иоанна Дамаскина»), есть нечто, что может выхватить человека из состояния экземплификации «людей», создать ситуацию, когда я — это действительно «я». Это и есть совесть.
2.
Совесть — это возможность обнаружить, что в любой ситуации, где я что-то решаю, от самого мелкого до самого большого, — решаю это именно я, и я принимаю на себя ответственность за то, что я решил, за свой мир, — мир, в котором я есмь, мир, в котором я нечто решил, и который, соответственно, станет тем или иным в зависимости от того, что я решил.
Я опишу это еще раз в иных терминах, в рамках известных нам теоретических схем. Язык не только определяет всю действительность вокруг нас, язык насквозь пронизан суггестией. Вся наша действительность, описываемая и определяемая языком, динамически устроена как суггестивная система: это действительность, в которой «люди» от «людей» постоянно чего-то требуют и ждут. Эти требования и ожидания могут блокироваться с помощью контр-суггестии, так что вовсе не всякая суггестия исполняется. В ответ на контр-суггестию следует контр-контр-суггестия (т.е. доводы, почему суггестию надо выполнить), и «пока суд да дело» в этом самом месте «люди» имеют возможность «зависнуть»: суггестия «пока еще» не выполнена, но мы надеемся додавить, дожать, договориться и пр., то есть добиться того, что в конце концов суггестия будет выполнена. И это «в конце концов» может отодвигаться на часы и тысячелетия. Иудеи, например, своего Бога очевидным образом не слушаются, а Он все ждет, когда же они станут послушными, и они ждут, когда же они станут действительно избранным народом...
Таким образом, действительность, в которой живут «люди» — это не «реальная реальность», а именно «действительность», пронизанная силовыми нитями (пока) еще неисполненных суггестий (см. текст «Нереальная действительность…»). И каждый из нас как социальное существо, как das Man, находится на пересечении сложнейшей сети таких силовых линий.
При этом у человека есть две возможности. Одна возможность — не только находиться в этой точке, но и стать этой точкой, будучи раздираемым силовыми линиями и стараясь в каждый момент двигаться по пути наименьшего сопротивления. Это можно считать сутью «социокультурной парадигмы» в психологии — представление о человеке как о фрагменте социальных отношений в рамках определенной культуры. Такой точки зрения старался придерживаться, например, гениальный Л.С.Выготский, полагая это «марксизмом».
Очевидно, что никакой духовности здесь появиться не может, здесь не может быть чуда (напомню определение чуда по П.Д.Успенскому: проявление высших миров в низших). Здесь для этого нет места, поскольку все, что делает «человек», das Man, он делает «как все».
А вторая установка — это когда «я сам» нечто решаю и принимаю на себя ответственность за свое решение. Это, вроде бы, может ничего не менять в содержании ситуации. Все содержание может остаться таким же. Весь Космос, каким он был, то есть вся упорядоченность, весь порядок, который достигнут, остается точно таким же, и точно таким же остается Хаос. Меняется только одна вещь. Я заявляю, что «я есмь».
С точки зрения некоторых теологических концепций, которые мне лично близки (ср. книгу Р. Бультмана «Иисус»), только из этого места и можно обратиться к Высшему. Высший мир может появиться (для меня), только если я, как таковой, есмь, и если я решаю, причем решаю не как организм, не под давлением своих «влечений», и не как социокультурное существо, das Man, под давлением силовых линий социально определенных суггестий, — а как я сам как таковой. Тогда я открываю себя Высшему, и оно может через меня проявить Себя в том или ином масштабе.
Так вот, совесть — это и есть принятие на себя ответственности за решение. Можно еще добавить (для тех, кого не отталкивает такая стилистика): перед лицом Высшего. Это отказ от объяснений «потому что», — т.е., конечно, есть масса «потому что», но если совесть имеется и актуализируется, то все «потому что» сводятся к тому, что через последование разных звеньев этой цепи я прихожу к последнему «потому что» — потому что я так решил и в этом решении я есмь.
Вопрос. (об отношении собственного решения к Космосу и Хаосу).
М.П. Это странная штука. Это такое выпадение из Космоса (то есть упорядоченности), которое не есть выпадение в Хаос. С этой точки зрения, помимо космоса и хаоса, есть что-то еще, а именно — экзистенция.
3.
Представление о «чувстве вины» может иметь два совершенно разных смысла. Один смысл для человека, который не имеет Я, который не решился быть, не решил быть собой. Для него чувство вины актуализирует некоторые ближайшие слои и линии, против которых он пытается идти, следуя другим силовым линиям. Грубо говоря, такой человек (всегда!) виноват перед кем-то, что выполнил не ту суггестию, а другую.
Еще раз: для человека, который не проявил воли иметь совесть, чувство вины есть ощущение неразрешенного им конфликта силовых (суггестивных) линий той или иной ситуации.
Говоря о «воле иметь совесть», я подразумеваю, что в основе совести лежит выбор: быть или не быть, быть «собой» или быть просто «человеком как все», das Man. То есть можно иметь совесть и можно не иметь совести. Воля иметь совесть — это попросту согласие или несогласие принять на себя ответственность за свой выбор.
При отсутствии совести вина, как уже было сказано, есть ощущение силовых (суггестивных) линий, которые раздирают, тащат «человека» туда и сюда. Если добавить к этому представление о времени, то можно сказать, что вина в этом (бес-совестном) смысле — это ощущение расположения силовых линий в настоящем по поводу прошлого.
В случае же наличия воли иметь совесть виной может быть названа совершенно иная вещь, по смыслу диаметрально противоположная. В этом случае вина — это не‑актуализация воли иметь совесть в некотором данном частном случае.
Если человек решил практиковать совесть, то для него превращение в экземпляр das Man, говорящего «как все», поступающего «как все», ориентирующегося, как все, на «факты» и внешние (для него) нормы, есть повод для чувствования себя «виноватым». Реальная подлинная самость, о которой он уже знает, что она возможна и тем самым в некотором смысле «есть», ощущает этот переход в das Man, в поведение «как все» как падение (термин Хайдеггера).
В таком случае человек виноват в том, что согласился на это падение. Причем виноват он перед собственной подлинной самостью (другой вопрос, — что это такое; может в пределе оказаться, что это то самое, что христианские теологи называют Божьей Волей, — потому что другого-то в человеке как таковом ничего и нет).
Если человек принял на себя ответственность за свой выбор, и выбор его осмыслен, то никакой вины у него быть не может, хотя выбор его может быть трагическим (ср. Кьеркегор. Страх и трепет). Однако реально-психологически, поскольку какая‑то часть его как правило все же остается на уровне das Man, его что‑то обязательно «жмет» и «тянет», поскольку в экзистенциальной ситуации, как бы человек ни поступил, он обязательно нарушит какие-то (чьи-то) нормы и правила. Уже одним тем, что он позволил себе как-то поступить, он выпал из «как все», так что по отношению к «людям» (то есть в другом, бес-совестном смысле) он как бы обязательно виноват...
4.
— Не является ли само понятие совести здесь избыточным? Ведь речь идет о том, что либо человек «есть», либо его «нет», он либо делает, либо не делает «свой» выбор... На что же указывает собственно «совесть»?
М.П. Я попробую ответить на твой вопрос чисто психотерапевтически (хотя позже мы вернемся и к теоретическому обоснованию). Совесть как психотехническое понятие указывает на альтернативу невротическому чувству вины. Человек, который виноват перед мамой, поскольку не выполнил ее ценных указаний, не имеет, — в этом смысле слова, — совести. Может показаться, что это странное, особенное употребление слова. Но на следующем витке рассуждения я постараюсь показать, каким образом совесть сама испытывает падение, то есть пояснить, почему «обыденное» («людское») употребление этого слова оказывается «несобственным».
Итак, если я позволяю себе быть виноватым перед мамой, — я не имею совести (в моем смысле этого слова). А если я имею совесть, то я могу быть виноватым только перед собой, причем не абы каким «собой», а собой подлинным.
— Но все же, решение эквивалентно совести?
М.П. Эквивалентно.
— Тогда зачем совесть?
М.П. Как бы это описать? Ну что ж, попробую резать правду-матку в глаза (ты-то ведь читал Хайдеггера и сразу меня поймешь): решение (и ответственность) относится к экзистентному плану, а совесть к экзистенциальному (тут раздается хохот аудитории, которой благодаря такому разъяснению сразу все стало ясно).
Иными словами, ответственность относится к данной, частной, конкретной ситуации и живет на ее материале, в ее предметности. А совесть как воля иметь совесть, то есть быть собой относится к общему решению принимать на себя ответственность в различных ситуациях, то есть «быть» (хотя бы время от времени). Если некто решил иметь совесть и принимать на себя ответственность, а потом на него нечто надавило, и он уступил, — это как раз и есть та ситуация, в которой человек, практикующий волю иметь совесть, может пережить подлинное чувство вины: вроде бы человек знает, как надо поступать «по совести», а поступает не так.
У человека здесь есть две возможности, как обойтись с этим своим осознанием. Можно вернуться к тому, чтобы почувствовать себя виноватым перед кем-то, а можно все же поступить «по своей совести».
Здесь я хочу привести пример из наших последних работ (мы в последнее время не раз с этим сталкивались). Помните, С. рассказывала: она думает, что надо было бы зарабатывать себе на жизнь самой, но она этого не делает, и поэтому она не может посмотреть в глаза отцу: она вроде бы «перед ним» виновата... Альтернатива — вспомнить, что «имеешь совесть», и сказать себе, что виновата перед собой в том, что не приняла на себя ответственность за существующее положение вещей. Если она это вспомнила, она может сказать: «Да, я сейчас живу вот так». Вина исчезает, остается положение вещей, как оно есть, и с ним можно как-то обойтись (если можно) или оставить как есть.
Ко всей этой теме имеет прямое отношение известная молитва: «Господи, дай мне сил изменить то, что я могу изменить, дай мне терпения вынести то, чего я изменить не могу, и — главное — дай мне ума отличать одно от другого».
— Может быть лучше назвать это не «совестью», а «бессовестностью»?
М.П. Замечательно. В ответ на это давайте рассмотрим следующий «теоретический» виток: каким образом обыденное сознание das Man переводит совесть в свою противоположность — бессовестность.
5.
Когда «человека» как представителя «людей», «одного из людей», начинают «держать» отвечающим за что-то: «Ты мне за это ответишь», «Мы считаем тебя ответственным за это» («Ты должен был бы уже проситься на горшок, а не писать в штаны»...), — это возможно только в предположении, что этот человек имеет совесть в том самом экзистенциальном смысле.
Додумайте пожалуйста: если не предполагать у человека совести в экзистенциальном смысле, его «усовествление» («они его усовестили») бессмысленно... Но весь трюк этого das Man, падения самости в «людей», состоит в том, что, предполагая совесть, das Man тут же пытается ее эксплуатировать. И экзистенциальное чувство вины (в отличие от невротического, основанного на интроекции или слиянии) как раз в том и состоит, что если человек поддался этой эксплуатации, то он потерял свою совесть в насилии общественного (или чьего-то) мнения.
Если воля иметь совесть еще не актуализирована, то заявление «ты совесть имеешь?» заставляет человека подумать: «В чем я виноват перед тобой?» Если воля иметь совесть уже актуализирована, то заявление «ты совесть имеешь?!» обращает человека к возможности лишний раз проверить, уверен ли он в своем выборе. Он может подумать и ответить: «Да, я совесть имею, я поступил так не случайно: на том я стою и не могу иначе». Или пересмотреть решение, если по совести надо иначе.
6.
Как это все относится к нашей Работе?
Например, в последнее время у нас было несколько работ, связанных с чувством вины. Если можно актуализировать волю иметь совесть, тогда обращение «Ты совесть имеешь?» заставляет человека посмотреть, какое собственное решение он нарушает, замазывая его виной перед кем-то. Если человек чувствует себя виноватым перед кем-то, значит он таким образом замазывает вину перед собой. Напомню здесь одну из формул гештальттерапии (которая, как известно, по сути своей экзистенциальна): всякая попытка принять на себя ответственность за других — это попытка переложить на других ответственность за себя.
— Можно развернуть эту формулу?
М.П. Вот вам пример. Дочка чувствует себя виноватой по поводу того, что уделяет недостаточно внимания стареющей маме. Спрашивается, перед кем она виновата? Здесь есть две возможности. Одна — это то, что у нее есть внутренняя фигура мамы, которая говорит ей: «Ты должна была бы уделять маме больше внимания», — и голос ее звучит как голос «собаки сверху». Дальше технически все понятно: мы усаживаем их на отдельные стулья, актуализируем их беседу и доводим эту беседу до конца, и в этой беседе дочка внутренней маме говорит: «В конце-то концов, я уделяю тебе столько внимания, сколько могу, сколько считаю нужным, а больше — не могу, не хочу, не считаю нужным».
Либо, — второй случай, — как бы «по совести» дочка знает, и она, вроде, сама так решила, что надо бы уделять стареющей маме больше внимания, но тут возникают разные «привходящие обстоятельства»: некогда, неохота, у мамы к тому же дурной характер и пр., так что она свое решение не выполняет. Тогда у нее есть возможность спросить себя: «У тебя совесть есть?» — и это будет значить следующую вещь: пересмотри свое решение, учитывая все привходящие обстоятельства, — и то, как тебе трудно, и то, что у тебя ребенок и муж, и что у мамы характер скверный, — пересмотри все и реши, сколько же времени ты реально можешь и собираешься ей уделять. А решивши, — если у тебя есть совесть, — свое решение выполняй.
Если же дочка списывает свое чувство вины на недовольство мамы, значит она передоверяет («делегирует») ей — маме — право и обязанность решения этой конфликтной ситуации. Значит, теперь мама должна (виртуально, посредством дочкиного невротического чувства вины) отвечать за то, что дочка делает и чего не делает.
Разница здесь вот в чем. Одно дело — отвечать за то, делаю ли я все, что считаю возможным и нужным, для маминого здоровья и благополучия. А совсем иное дело, если я начинаю отвечать за то, чтобы мама была мной довольна, а за то, что я делаю и чего не делаю, отвечает — получается — мама…
— …
М.П. Мое понимание совести отличается от философского тем, что оно опирается, кроме прочего, на технически понятую волю. Оно, скорее, ближе к Гурджиеву. Т.е. решая нечто, имея «совесть» в моем смысле слова, надо еще иметь волю это выполнить. Или выполнить свое решение, или пересмотреть его. Но пересматривать решение нужно исходя из уверенности, что все равно, так или иначе, свое решение нужно выполнять. А если у кого-то не хватает этой самой «воли», если она не отработана, — приходите на наши психотехнические занятия, мы уже хорошо научились это делать.